Багаж - Хельфер Моника

Генрих втянул голову в плечи и не реагировал, он боялся сделать что-нибудь не так.

Лоренц выступил вперед:

— Я пойду, — сказал он. И бургомистру: — А ты оставайся с ней!

— Это я тебе обещаю, — сказал бургомистр, как будто взрослым здесь был Лоренц, как будто он был сам себе отец.

Лоренц видел пьяных в деревне, это были сплошь мужчины, по выходным они нетвердо держались на ногах и падали, а зачастую и оставались лежать до следующего утра там, где упали. Но выдержит ли такое женщина? Его отец никогда не был среди пьяных. Он вообще нисколько не пил. Лоренц знал, об этом ходили слухи, что однажды какая-то женщина в деревне рехнулась, она утопилась со своим новорожденным ребенком в выгребной яме. А перед этим выпила бутылку шнапса. Мать тогда говорила о ней: мол, бедная женщина, не могла больше выдержать все это. Был даже такой оборот речи: «Что, достало тебя?» Так говорили, когда кто-то сделает такое, чего от него никто не ожидал. «Его достало». А что его достало? Как будто зверь какой-то его достал. Так это звучало. И теперь достало его мать?

А Генриха бургомистр просто выставил из дома.

— И Вальтера с собой возьми. Не надо ему на все это смотреть! Уйди с ним куда-нибудь. Иди с ним в гору не меньше часа. И там еще оставайтесь не меньше часа!

Врач пришел только к вечеру. Он сказал, что ничего страшного. Все пройдет. Что это всего лишь опьянение.

Для выздоровления матери требовался покой, и всю ее работу по дому выполняли дети. Бургомистр навещал ее каждый день, пока у нее на лице снова не появился румянец. Это длилось гораздо дольше, чем бывает при обычном опьянении.

Бургомистр видел того незнакомца, как тот трижды поднимался по дороге к дому Марии. Видел ли это еще кто-нибудь, кроме него, он не знал. Может быть, почтовый адъюнкт. Тот-то никому не сказал бы. Тот не сказал бы ничего, что могло навредить Марии. Когда бургомистр посещал Марию, он всегда садился в кухне напротив нее, она все еще была очень бледная. Он чувствовал себя перед ней в выгодном положении, он смотрел на Марию так, как никогда прежде, он погладил ее по шее, а ведь раньше он никогда бы не сделал ничего в таком роде, он взял ее за волосы, намотал их на руку и притянул ее к себе, все это было внове. И Мария все это снесла.

Бургомистр сказал:

— Мария, а не хочешь еще разок помыться, ты же всегда была такая чистюля, и одежда у тебя всегда была такая белая.

Теперь ее блузка была в пятнах, рубашки на детях тоже давно были не стираны. Пол подметала Катарина, посуду мыл и чистил Лоренц, в хлеву управлялся, как всегда, Генрих, но все в общем и целом имело запущенный вид.

— Кто? Был? Этот мужик? — спросил бургомистр. А поскольку она ничего не ответила, он спросил снова. Потом он расшумелся и замахнулся рукой, но ударил в воздух, он и хотел ударить в воздух так, будто бьет этого мужика. Бургомистр не был драчуном или задирой. Но он понял, в чем проблема.

— Он к тебе приставал?

Мария не ответила.

— Тебе что, нравилось, как он к тебе пристает? — И тут он сменил тон на официальный. Как будто он служебное лицо и ведет здесь допрос, в доме Марии: нравилось ли это допрашиваемой?

Йозеф ведь просил бургомистра приглядывать за Марией, и ему это было обещано, вот так бургомистр себе это и представлял.

— Объясни мне, — сказал бургомистр и теперь уже не погладил Марию нежно по щеке, а тряхнул ее за плечи. — Объясни мне всю ситуацию!

И когда она ему снова ничего не ответила, он прикрикнул на нее, вскочил и забыл все, чему учила его когда-то мать по части приличий:

— И не ври мне, слышишь, ты! Не выводи меня из терпения! Теперь-то я наконец вижу тебя насквозь! Бедный Йозеф! Все у тебя вранье! Всегда у тебя все сплошное вранье! Столько вранья, что на него уже можно купить автомобиль и разъезжать на нем по всей долине, черную машину со швейцарскими номерами, чтобы каждый думал — вот едет швейцарский миллионер. Скажи, он швейцарец? Говори! Швейцарец или нет, я тебя спрашиваю! Дал тебе денег? А ну показывай сюда! Они теперь все хапают, втираются в доверие и все прибирают к рукам!

И бургомистр продолжал трясти ее, облапал все плечи и спину. Она закрыла лицо руками и заплакала, но это только сильнее взбесило его.

— Ах, еще и плакать по нему! Это само по себе красноречиво! Она по нему плачет, это говорит мне все!

На следующий день бургомистр снова пришел на гору, постучался и сказал через дверную щель, что ему очень жаль, пусть Мария извинит его, пожалуйста, он забыл о приличиях, которым его учила мать, но все это лишь потому, что он очень за нее беспокоится.

Моя бабушка пришла в себя, поправилась. Больше не говорила о прошлом. В комнату светила луна, она лежала без сна и думала о Георге. Как же глубоко он пустил корни в ее сердце! Ведь желания никто не мог у нее отнять, потому что мысли свободны. У нее не было никого, кому она могла бы довериться. Бургомистр приходил каждый день и говорил, что смотрит, не надо ли чего, все ли в порядке. Ему так и не удалось выяснить, кто был тот мужчина. Лоренц сказал ему, что человек был из Ганновера и что звать его Георг, а больше он, мол, ничего не знает. Мать, дескать, познакомилась с ним на рынке. На вопрос, сколько раз тот посещал Марию, Лоренц сказал, что знает только про два раза.

От Йозефа пришло письмо, в котором он сообщал, что приедет в отпуск с фронта.

Двое его товарищей были убиты еще в самом начале войны. Двое из тех, что были призваны позже, тоже погибли. Четверо убитых из деревни. Об этом жены или, соответственно, матери убитых получили письменное извещение. Священник поминал павших в церкви во время проповеди. Лоренц сказал матери, что от нее ожидают, что она придет в церковь, где не показывалась при первых убитых. Мария и дети пришли, сели на задней скамье, мальчики — Генрих, Лоренц и Вальтер — тоже сидели с ней рядом на женской половине. Письмо от Йозефа было у нее с собой, в красивой сумочке, которую он ей когда-то подарил, украшенной ракушками и с перламутровой застежкой. Как будто это письмо было гарантией того, что он останется живой. Ни одного ласкового слова не было в том письме. Но она знала, как должна к этому относиться.

Что знала Мария о своем лихом солдате? Ничего. Что она знала о войне? Почти ничего. Кроме того, что женщины у себя по домам боялись. Они ведь рассчитывали на то, что мужчины еще осенью вернутся домой. И потом ни с того ни с сего двое погибли еще в начале сентября, а потом еще двое в ноябре. Когда Мария думала о своем муже, первое, что приходило ей в голову, это его пристрастие к чистоте. В грязи он был бы несчастлив. То, что на войне не получится каждый день обливаться с головы до ног водой, было ясно. И одна и та же рубашка на теле, и уж конечно же не белая. К тому же еще и жесткая как наждачная бумага. И могли он там чистить зубы? Разве не станут такого чистюлю, каким был ее муж, там высмеивать за то, что он гонится за чистотой? Она не могла себе представить, чтобы над Йозефом кто-то смеялся. Чистит ли он зубы на фронте солью? А его товарищи — как же они выглядят, как они воняют? Ведь нет же чистого нижнего белья. Ни кусочка хорошего мыла, которое пахнет лимоном и которое можно достать только через бургомистра. Но про бургомистра она даже в мыслях вспоминать не хотела. Как он расстегнул ей блузку, одиннадцать пуговиц, чтобы добраться до ее груди, и при этом шантажировал ее, говоря, что с ней будет, если Йозеф узнает о том мужчине из Ганновера. А Мария закрыла глаза и пережидала. Он наложил на ее груди обе ладони. А потом полез за пояс ее юбки, не глубоко, потому что она открыла глаза и заморгала. Этого было достаточно. Заморгала, и бургомистр испугался, спрятал руки у себя за спиной. Сколько еще, думала Мария, мне придется сносить от него, чтобы наша жизнь была легче благодаря его подачкам и чтобы он держал язык за зубами.

История гласит: все обошлось. Йозеф молча лег к ней в кровать, и она села на него верхом и ждала, когда он управится. Йозеф, отец ее детей, она останется с ним до самой своей смерти, и, чего она еще не знала, продлится это не так много времени.