Маркус Зусак - Против Рубена Волфа
– Чуваки, от вас воняет, – говорит Руб Сыру.
– Вот спасибо-то, – отвечает Сыр.
Мы играем, пока от тыквы не остается кусок размером с мяч для гольфа. Тут-то и появляются копы.
Они идут по аллее, мужик и тетка, улыбаются.
– Ребята, – обращается к нам мужик, – как дела?
– Онанист Гэри! – восклицает Руб. – Ты что здесь делаешь?
Да, вы верно угадали. Эти копы – наши добрые знакомцы с собачьих бегов. Гэри, коррумпированный податель ставок, и Кэсси, роскошная брюнетка, сногсшибательная напарница.
– А-а, ты! – Коп смеется. – На бега захаживаешь?
– Не, – отвечает Руб, – некогда последнее время.
Кэсси пихает Гэри в бок.
Тот умолкает.
Вспоминает.
Обязанности.
– Ладно, парни, – начинает он, и мы все знаем, что услышим дальше, – вы ж понимаете, так не годится. Тут все тыквой устряпано, и когда солнце пригреет, она завоняет, как боты моего папаши.
Молчание.
Потом несколько «ага».
«Ага» то, «ага» это и «ага, ну да, правда».
Но никто не внимает, на самом-то деле.
Всем до лампочки.
Я ошибся.
Я ошибся, потому что вдруг выступаю вперед со словами:
– Ладно, Гэри, я понял, о чем ты, – и начинаю собирать обломки тыквы. Ни слова ни говоря, Руб присоединяется. Остальные, бухие, только смотрят. Немного помогает Сыр, другие стоят столбом. Они слишком обалдели. Слишком пьяны. Слишком запыхались. Слишком тормозные.
– Спасибо, – говорят Гэри и Кэсси, когда мы заканчиваем, а наши пьяные друзья отправляются своей дорогой.
– Пожалуй, я бы кое-кого из этих ребят отметелил, – замечает Руб. Фраза небрежная, но злая. То есть он бы так и сделал, если бы копы хоть на минуту отвернулись.
Гэри смотрит на него.
Смотрит долго.
Замечает.
И говорит вслух.
– Ты изменился, приятель. Что случилось?
– Не знаю, – это все, что отвечает Руб.
И я не знаю.
Это мой разговор с самим собой, на Центральном вокзале. Он происходит у меня в голове, пока Гэри с Рубом перекидываются еще парой фраз.
Разговор такой:
– Эй, Кэмерон.
– Что?
– Почему он тебя вдруг так напугал?
– Он стал какой-то свирепый и даже если рассмеется или улыбнется, то сразу же перестает и снова уходит в себя.
– Может, он просто хочет быть кем-то.
– А может, хочет кого-нибудь убить.
– Не дури, что за ерунда.
– Ладно.
– Может, ему до смерти надоело быть пустым местом, и совсем не хочется снова им оказаться.
– Или это он сам боится.
– Может.
– Но боится чего?
– Не знаю. Чего может бояться победитель? Поражения?
– Нет, не все так просто. Могу сказать тебе…
– А Кэсси все равно шикарная, правда?
– Ну еще бы…
– Но чего боится-то?
– Сказал же. Не знаю.
11
Я знаю только, что сам боюсь как-то по-новому.
Знаете, как собаки скулят, когда им страшно, например, перед ураганом? Вот, и мне впору так же. Хочется спрашивать кого-нибудь, от отчаяния.
Когда это так стало?
Как оно вышло?
Почему Руб изменился так быстро?
Почему я не рад за него?
Почему эта перемена меня пугает?
И почему не понять толком, в чем именно эта перемена?
Эти вопросы качаются сквозь меня, с каждым разом понемногу разъедая изнутри. Они качаются сквозь меня несколько следующих боев Руба. Сплошь нокауты. Они качаются сквозь меня всякий раз, когда Руб стоит над противником, призывая его подняться, и когда публика тянется потрогать его, урвать клочок его великолепия. Я задаю все эти вопросы в раздевалке, вдыхая запахи линимента, перчаток и пота. Задаю, видя Руба в следующий раз на задворках бойни в Марубре с девятнадцатилетней студенткой универа, пока он не уходит прочь (даже не обернувшись). В следующий раз – другая девушка. Потом еще одна. Я спрашиваю и дома за ужином, где мать разливает суп, Сара скромно ест, а отец вместе с супом поглощает свою безнадежность. Кладет в рот. Жует. Чует на вкус. Глотает. Переваривает. Привыкает к ней. Я спрашиваю, когда мы с Сарой сдираем белье с веревки («Вот зараза! – орет она. – Дождь! Эй, Кэм! Помоги белье снять!» Так клево – мы вдвоем мчимся во двор и срываем белье с веревки, и нам все равно, если оно раздерется на лоскуты, лишь бы, блин, осталось сухим.) Я спрашиваю, даже нюхая собственные носки, чтобы понять, можно ли их надеть еще разок или надо постирать при следующем походе в душ. Я спрашиваю, приходя в гости к Стиву на его новую квартиру, где он угощает меня черным кофе и молчаливым дружеским разговором.
Наконец появляется человек, который мне немного помогает.
Это миссис Волф, у которой, к счастью, тоже появились вопросы. Лучше всего в этой ситуации вот что: может, матери удастся что-то вытянуть из Руба, и это поможет мне лучше его понять. Кроме того, она выбрала день, когда я выиграл бой, а от фингалов не осталось и следа.
Это вечер среды, и мы с Рубом сидим на крыльце, треплем Пушка после прогулки. Неудивительно, что пес упивается вниманием на старом шезлонге. Он переворачивается на живот, мы с Руб гладим его и ржем над его смешными игрушечными клыками и когтями.
– Ой, Пушок!.. – вздыхает Руб, но это лишь тень его прежних призывных воплей, с которыми он приходил забрать Пушка на прогулку. И смеется Руб сейчас чем-то глубоким, из горла.
Что это?
Сожаление?
Раскаяние?
Гнев?
Я не знаю, но вот миссис Волф, она тоже это чувствует, и вот она выходит к нам на крыльцо в холодный тусклый свет.
Я люблю миссис Волф.
Должен прямо сейчас сообщить вам.
Люблю, потому что она классная, и она гений, пусть даже готовка ее реально убийственная. Люблю, потому что она бьется изо всех сил. Она боец похлеще Руба. И сам Руб вам это скажет – хотя в ее битвах не кулаками дерутся. Но крови там много…
Ее слова нынче вечером таковы:
– Мальчики, что творится? Откуда вы так поздно являетесь каждое воскресенье? – Она улыбается, одна. – Я знаю, вы похаживали на собачьи бега не так давно. Вы в курсе, правда?
Я смотрю на нее.
– Как ты узнала?
– Миссис Крэддок, – признается она.
– Чертова Крэддок! – бурчу я.
Это наша соседка, миссис Крэддок, постоянно околачивалась на бегах, вечно жевала хот-доги своими вставными зубами и вливала в себя пиво, будто напоследок. Не говоря уже про «Лонгбич», которые она смолила без передышки.
– Да не о собаках речь.
Мама вздыхает.
И говорит.
Мы слушаем.
Так надо.
Если человека любишь и уважаешь – слушаешь.
– Я понимаю, ребята, сейчас непросто, но сделайте одолжение, возвращайтесь в нормальное время. Постарайтесь быть дома до темноты.
Я встреваю:
– Хорошо, мам.
Руб – нет.
Он говорит, прямо и твердо:
– Мы ходим в спортзал. В воскресенье вечером там дешевле, и можно брать уроки бокса.
Бокса.
Неплохо, Руб.
Нам ли не знать, что мама думает про бокс.
– И вот этим вы хотите заниматься? – спрашивает она, и я удивляюсь ее мягкому тону. Видимо, она понимает, что не сможет нас удержать. Она знает, что единственный способ – это дать нам убедиться самим. Она добавляет еще три слова: – Бокс? Да ну?
– Это безопасно. Там присматривают, и все налажено. Не то что мы во дворе тогда. Ничего похожего на эту фигню в одной перчатке.
И ведь он не врет. Да, на матчах присматривают, и все налажено, но кто это делает? Забавно, как ложь и правда могут ходить в одной и той же одежке. Они носят фланелевые фуфайки, кроссовки и джинсы и говорят устами Рубена Волфа.
– Присматривайте друг за другом.
– Конечно, – и я улыбаюсь миссис Волф, потому что хочу, чтобы она думала, будто все в порядке. Я хочу, чтобы она уходила на работу, не тревожась за нас. Она заслуживает хотя бы этого.
Руб тоже говорит ей: «Конечно».
– Молодцы.
– Мы постараемся возвращаться пораньше, – добавляет он, и миссис Волф уходит. Но сначала гладит Пушка, запуская сухие пальцы нашему приятелю в мягкий косматый мех.
– Вот посмотри на эту псину, – говорю я, когда мать уходит.
Просто чтобы сказать что-нибудь. Хоть что-то.
– А что она?
Я теряюсь и не знаю, что отвечать.
