Михаил Лифшиц - Почтовый ящик
Таня ожидала критики рифмы «мудра – она». Или спора о том, какой час мы хотим приблизить, достаточно ли ясно сказано об этом в стихотворении? Или обвинения в излишнем преувеличении текущих трудностей нашей жизни, как будто поэт хотел сказать, что мы одной надеждой живем и ничего хорошего не видим. А Михаил Кузьмич стал говорить о другом, и как зло! Не отметил даже, что так удачно подобран эпиграф! Таня расстроилась от этой творческой неудачи, но потом решительно порвала листок со стихами и постаралась забыть о них. Наверное, гражданская поэзия – это не ее стезя, она – лирик. А эти шесть строчек были написаны специально для тематического семинара…
Часть услышанных от Михаила Кузьмича бесспорных положений Таня повторяла дома для повышения культурного уровня родителей и мужа. Так же, как и Учитель, Татьяна была обеспокоена чистотой русского языка, и ее домашние лекции были посвящены борьбе с засорением «великого и могучего».
– Послушайте современную речь, – проповедовала Таня. – Как много искажений, упрощений, вульгарных оборотов. Например, слово «экология» обозначает науку об окружающей среде. Как же может быть «плохая экология» или «хорошая»? Плохая или хорошая наука, что ли? Правильнее сказать: «плохая экологическая обстановка». Или «эпицентр»? Это проекция центра на земную поверхность, как у землетрясения или ядерного взрыва. А у политического события есть центр, но не может быть эпицентра. Если, конечно, событие это происходит не над землей.
Тут губы Тани искривлялись иронией Михаила Кузьмича.
– Или вот еще, – продолжала Таня. – Распространенное выражение одеть пальто или шляпу. Это тоже неправильно. Нужно говорить: «надеть пальто». А вот сказать «одеть ребенка» – это правильно.
Анна Петровна слушала Таню в онемении, не отводила от дочери восхищенных глаз, ничего не говорила, только иногда срывалось у нее: «Да… Что мы знаем?..»
Андрей Прокофьевич с удовольствием и умилением слушал дочку. Ему нравилось, что у дочери есть такое занятие, и он поощрял посещения «ЛиКа».
Сереже интересно было слушать, и он всегда пытался затеять обсуждение Таниной лекции. Или старался подкрепить или опровергнуть высказанные сентенции житейскими примерами. В этот раз Сережа тоже вступил в разговор.
– А можно сказать: «одеть жену»? – спросил он.
– Конечно, можно, это будет правильно, – ответила Таня.
– Раз правильно, тогда – вот! – Сережа достал из кармана и помахал в воздухе пачкой красненьких десятирублевых бумажек. – Премию дали по заказу. Сто двадцать рублей. Давай тебе костюмчик купим.
– Вот пример, понятный широким слоям населения! Особенно женской прослойке, – поддержал зятя Прокофьич.
– А можно сказать «раздеть жену»? – весело продолжал Сережа.
– Перестань… Хотя да, я забыла сказать. Есть такое правило, кого раздевают, того можно одеть. А что можно снять, то надевают, – сказала Таня.
– Тогда, пожалуйста, для твоего «ЛиКа» правило, которое легче запомнить: «Надевают одежду, а одевают Надежду».
– Это что, юмор? – презрительно спросила Таня мужа, не понявшего, по ее мнению, очевидной истины.
– Ну, во-первых, Танечка, скажу тебе, как знатоку русского языка, что так спрашивать тоже неправильно. Юмор – это определенный вид смешного, так же, как экология – это наука. Нужно было спросить: «это что, шутка?» Во-вторых, это не шутка, а действительно правило. Юмористическое, изложенное забавно, но верное и легко запоминающееся. Если «н», то «о», а если «о», то «н». Крест-накрест, и в рифму. Знаешь, как цвета спектра запоминаются с помощью «Каждого охотника…»?
– Глупость какая-то, – по-прежнему не понимала Таня.
– Нет, нет, Тань, ты что? – сказал Прокофьич. – Очень здорово Сережа придумал. Ты скажи там Михаилу Кузьмичу, он оценит. Скажи, сама сочинила. Ты ведь не против, Сереж?
– Натуроплата! Пойдемте, тестюшка, выпьем по рюмочке и будем квиты! – согласился Сергей.
Разговор о языке окончился. Анна Петровна пошла на кухню собирать ужин.
Глава 12
Сереже нужен был волновод с необычным фланцем. Фланец и волновод имелись. Можно было бы нацарапать служебную записку и отнести их в цех, чтобы там спаяли. Но это ведь нужно договариваться, идти в другой корпус, готово будет только завтра, хорошо, если… Из-за такого небольшого дела столько мороки… Раньше Сережа поручил бы работу Николаю Николаевичу, а через полчаса получил бы, что хотел. Николай Николаевич умел делать все, был токарем, фрезеровщиком, слесарем, паяльщиком, радиомонтажником, кроме того, всем инженерам и научным работникам ремонтировал часы. Николай Николаевич работал красиво. Движения его были точны, экономны и имели очарование танцевальных па, как будто большой артист вышел сплясать нечто простенькое. Его работа завораживала зрителя, как хороший спектакль. Но Николай Николаевич ушел на пенсию по инвалидности, а вместо него взяли Борю.
Много лет Боря работал в гранитном цеху при кладбище. Работа была связана с потреблением низкокачественных спиртных напитков, нахождением на свежем воздухе в любое время года, простудами и семейными неприятностями. После того как жена взяла дочку и уехала навсегда к маме, Боря решил изменить жизнь, начать с чистого листа. Без прежней семьи и вредных привычек. Он целый месяц лечился от пьянства и курения за деньги, а потом стал искать работу в Москве и окрестных наукоградах. Так он попал к ним в институт, в столярную мастерскую.
Однако полного обновления жизни Боря не достиг. Публика в столярке была, конечно, почище, чем на кладбище. Разговоры интересные иногда возникали. Один рассказывал, как чинил шкаф в кабинете то ли Королева, то ли Челомея, другой говорил, что на Байконуре бывал в командировках и все запуски сам видел.
От этих рассказов Боря обалдевал, пытался поймать и запомнить каждое слово. Однако ему это не всегда удавалось: после гранитной работы Боря сделался глуховат. А переспросить возможности не было, потому что рассказчик высокомерно посылал Борю матом, подчеркивая тем самым, что такие интересные рассказы предназначены не для нового «чурочника», а для настоящих слушателей.
Квалификацией Боря и взаправду не мог похвастаться: работать с деревом совсем не то же самое, что с камнем. Но овладеть новым ремеслом Боря особенно не старался – в столярку-то он попал случайно, потому что взяли, вакансия оказалась именно в столярке. А попав в столярную мастерскую, не проявлял стремления сделаться краснодеревщиком. Так что подняться выше «чурочника» ему бы долго не удалось. Однако проходить вторым сортом Боря никак не соглашался. Борина рабочая гордость опиралась не на разряд, не на рубанки-фуганки. Боря бросил пить, переменил жизнь и очень этим гордился сам, и от других ждал уважения к себе за этот героический поступок. Ведь на одну только дорогу от дома до работы Боря тратил два часа в один конец и не пил вообще ничего, кроме чая.
Впрочем, интересные истории рассказывали редко, да и то всякая история обязательно кончалась подробным рассказом, сколько и чего выпили, чем потом похмелялись, и какой хороший человек был главный конструктор, потому что понимал душу рабочего человека.
Вследствие перечисленных причин, полного удовлетворения от новой жизни Боря не чувствовал, нужен был следующий шаг. Этот шаг Боря сделал. Бросил без жалости столярку и перешел в лабораторию. Вот здесь были люди! Умные, рукастые, веселые, образованные. Вот уж действительно интеллигенция, даже матерились редко, только к месту, а при женщинах вообще ни одного такого слова. И в рабочее время, считай, не пили.
Взяли Борю в лабораторию рабочим «на все руки» вместо Николая Николаевича. Разбаловавшиеся около мастера инженеры полагали, что всякий работяга хоть что-нибудь, да умеет делать. Боря же когда-то выбивал буквы на надгробиях, а больше ни о чем понятия не имел. В свои сорок три года он мог сказать про себя словами поэта: «Я бросил пить, этим и интересен». Новой должности Боря никак не соответствовал. Единственной его заслугой было то, что он обогащал лабораторный фольклор своими несуразными высказываниями. Благодаря Боре теперь все брались за любую новую работу с заклинанием «Будем фрезовать», так сказал Боря, когда в лабораторию принесли новый сверлильный станок.
Поручать пайку Боре было бесполезно. Сережа малость посомневался и решил сделать работу сам. Он подошел к верстаку и присел на стул около маленьких тисков. Секунду назад на этом стуле сидел Боря и занимался тем, что старался не заснуть. Но Сережа приблизился к верстаку с таким видом, как будто за верстаком никто не сидел. И верно, Боря, что называется, «испарился»: встряхнулся и освободил стул за мгновение до того, как на него уселся Зуев. Затем Сережа принялся затачивать жало паяльника, а Боря любовался его точными движениями и приговаривал: «Да, здорово…».
Пайка массивных латунных деталей – частая операция в антенной лабораторной практике, Сережа много раз видел, как этим занимался Николай Николаевич, иногда сам был «на подхвате», поэтому был знаком с последовательностью действий. Оставалось только сделать самому.
