Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!
– Zei gazint, – сказал я ей вслед, надеясь еще сильнее очаровать ее прощальной фразой на идише, на что она не обратила внимания.
Мы с Дживсом поднимались по лестнице. Он нес две наши сумки. На двери номера висела мезуза – на дверях каждого номера. Мне это показалось приятным – хорошо очутиться в таком еврейском месте. Когда ты в меньшинстве, всегда радостно, если не удивительно, попасть в окружение, где твои обычаи составляют правило, а не исключение.
Я отпер дверь, но, прежде чем перешагнуть порог, звучно и смачно поцеловал свои пальцы, потом приложил их к мезузе, как обычно делал мой отец. Подражание покойному – отличный способ его вспомнить. Точно также, как я, занимаясь йогой, вспоминаю мать, которая впервые к ней обратилась во время болезни. Она пыталась спасти себе жизнь, и кто-то посоветовал йогу. Отец умер от сердечного приступа, когда мне было семнадцать, а мать, наверно убитая горем, через три года от рака.
Поэтому, делая такие вещи – целуя мезузу, по утрам приветствуя солнце, – я таким образом почитаю родителей, на краткие моменты возвращаю их к жизни, хотя просто мельком вижу краешком глаза.
Попытки воскресить их в памяти, составив более полную картину, довольно болезненны. При этом я с ошеломлением понимаю, что никогда не смогу провести с ними хотя бы еще один день, и боль от этой мысли становится реальной, физической. В живот как бы вонзается нож; я не чувствую острого лезвия, но ощущаю, что разрезан надвое. Проваливаюсь в себя, в дикую смесь эмоциональных и физических ощущений. Меня опустошает страшное горе, потом я начинаю себя ненавидеть за неспособность по-настоящему вспомнить их лица. Я был слишком жутким эгоистом. Проблема дурных людей в том, что они живут с кем-то всю жизнь, никогда на них не глядя. Поэтому, когда мне хочется увидеть родителей, приходится прибегать к конверту с фотографиями, которые я храню, но снимки в моих руках слишком тонкие, слишком жалкие, и в любом случае я хочу видеть родителей не в прошлом, а сейчас. Хочу, чтоб они были живы. Хочу знать их в настоящее время. Если это невозможно, как невозможно попасть в какое-нибудь прекрасное место в мире, я предпочел бы увидеть отца и мать еще раз, всего на день или на час, а после этого можно было бы умереть или, если потребуется, жить дальше.
Дживс поставил сумки, я сел на кровать, стоявшую ближе к двери, и сообщил ему, что мне надо поспать.
– Очень хорошо, сэр.
– Я ужасно устал, Дживс. Такой путь. И добрая весть из Колонии Роз. Знаете, хорошие новости иногда утомляют.
– День был напряженный, сэр.
– Очень напряженный день, Дживс. Как вы думаете, можно мне просто проспать до самого утра?
– Не советую, сэр. Еще даже шести нет. Если вы сейчас ляжете, то, боюсь, проснетесь в два часа ночи, и вам будет плохо. Я предложил бы, сэр, часок вздремнуть, потом поужинать в ресторане, который мы видели в городе. Напротив заправочной станции. Как значится на вывеске, называется «Куриный насест». Я вас через час разбужу.
– По-вашему, такой план лучше, Дживс?
– Да, сэр.
Я благодарно улыбнулся в знак согласия. Утешительно, что Дживс обо всем думает. Нелегко заботиться о себе, рассчитывая продолжительность сна и все прочее, а вдвоем вполне можно справиться. Поэтому Дживс присматривает за мной, что, однако, не означает, будто я не могу присматривать за Дживсом, заботясь, чтоб он не страдал в молчании.
– Вы не возражаете против столь близкого соседства, Дживс? – спросил я. – Понимаю, номерок очень тесный. Но кровати, кажется, хорошие. Надеюсь, вам будет удобно.
– Прекрасный номер, сэр. А теперь ложитесь, я вас через час разбужу.
– Может быть, просто поставим будильник, и у вас будет свободный вечер… Дверь можно спокойно оставить незапертой. Входите и выходите, когда пожелаете. Посмотрите, что может нам предложить Шарон-Спрингс. Если хотите, возьмите машину. Вы сегодня отлично работали с картой. Очень умело складывали и раскладывали.
– Спасибо, сэр, – поблагодарил он, приняв предложение свободно провести вечер. Потом открыл окно – в номере было несколько душновато – и завел маленький дорожный будильник, прежде чем отправиться знакомиться с Шарон-Спрингс.
– Не впутывайтесь в неприятности, Дживс, – посоветовал я.
– Да, сэр.
Он закрыл за собой дверь.
Я разделся и лег на кровать, поленившись откинуть тонкое покрывало. Мимолетно вспомнил две бутылки вина, не выпитые прошлой ночью и спрятанные в сумке, но выбросил их из головы. «Никакой выпивки!» – велел я себе. Хотелось показать тете Флоренс и дяде Ирвину, пусть даже их нет рядом, что если я захочу, то могу оставаться трезвым.
Потом мысли в преддверии сна переключились с вина на любовь в логической прогрессии: возможно, квадрант мозга, жаждущий алкоголя, глубоко пересекается с квадрантом мозга, жаждущим любви, поэтому я думал о приснившейся блондинке в надежде снова ее увидеть. Однажды было почти то же самое: я увидел незнакомку в нью-йоркском кафе, мы взглянули друг другу в глаза, мне не хватило духу что-нибудь сказать, и девушка ушла, после чего я поклялся заглядывать в то кафе каждый день в то же самое время, пока вновь ее не увижу. Только такие клятвы всегда пустые. Не следует делать ничего подобного. Я боюсь унизительно остаться в дураках – либо девушка не вернется, либо вернется и отвергнет меня, поскольку в первый раз я ее неправильно понял. Но теперь мое собственное подсознание превратилось в кафе, куда с легкостью можно вернуться – фактически нельзя не вернуться, – так что, может быть, девушка явится мне во сне, и, если на этот раз скажет: «Я люблю тебя», я отвечу ей тем же, и мы оба посмотрим, что будет.
Мысли стали тускнеть, словно свет, я заснул, все дневные заботы на время – боюсь, лишь на время, – ушли.
Глава 8
Соснув, приняв душ, освежившись, я решил пешком взобраться на длинный холм, преодолев, грубо говоря, две мили до «Куриного насеста». Дживс не взял «каприс» – кто знает, что задумал, – но с меня на сегодня достаточно автомобильной езды. Кроме того, полезно пройтись и размяться. Девушка во сне не приснилась, тем не менее я был в хорошем расположении духа: просидев не один месяц в Монклере, пустился на поиски приключений!
Примерно за полмили от отеля с другой стороны дороги стояли развалины старой деревянной купальни, которые я не заметил по пути в «Адлер». Каркас длинной узкой постройки сохранился в целости, а вместо крыши одни балки. Привлеченный руинами, я шмыгнул внутрь. Кого не привлекают развалины? Все равно что читать личный дневник, пусть написанный умершим человеком.
Что же произошло с Шарон-Спрингс? По классу былого величия городок относится к высшей степени A4-, но следует напомнить, что красота былого величия мрачна и трагична, это кладбищенская красота, а причина трагической судьбы Шарон-Спрингс оставалась для меня загадкой.
Внутри купальни царил полный развал – пол рассыпался, я шел по земле, прошитой остатками труб. Кругом пахло серой. Старые ржавые ванны выстраивались в ряд, как гробы. Страшно представить, что в них некогда лежали люди ради оздоровления. Еще можно было судить о расположении отдельных помещений: сохранились стены и дверные рамы, на одной стене остались крючки для полотенец, в другой – уютные ниши с потускневшими металлическими именными табличками. Отдыхающие стремились сюда, часто приезжали на протяжении многих лет, на протяжении жизни, оставляя свои имена на железных табличках. На одном дверном косяке висела забытая мезуза.
Я прошел к бывшей задней двери, сразу за которой, почти от самой стены, вздымался крутой, поросший лесом склон. Под деревьями лежали крупные камни, между ними упорно бежал ручеек, размывая в грязь узкую полоску земли.
Я перешагнул через него, набрал текущую сквозь камни воду в пригоршню, напился, наслаждаясь соленым сернистым вкусом протухших яиц. Мне было хорошо. Я черпал пригоршнями воду и пил сколько мог. Из этого источника вода поступала в купальню. Радостный миг приобщения к природе испортила мысль, не просочилась ли в землю оленья моча, заразив источник микробами. Разве я не читал в научном разделе «Нью-Йорк таймс» настораживающую статью об оленьей моче?
Что ж, пока момент длился, было очень приятно – чего еще желать? По-моему, вряд ли оленьи микробы прошли через камни, однако торовский[31] энтузиазм по отношению к природе угас во мне.
Я вернулся на дорогу, где теперь на некоторых верандах старых белых домов чаще встречались хасиды – мужчины и женщины в креслах-качалках с прямыми спинками, дети на велосипедах катались по дорожкам. Сгущались летние сумерки – прекраснейшее время дня, настолько красивое, что люди его неспособны испортить, и мир, чувствуя это, на мгновение кажется примечательно безмятежным.
