Юрий Сбитнев - Эхо
Тангу Илан.
Три Земли: Хэргу, Дулю, Угу…
Три бога их.
Три Круга Земли, о чем ты слышал.
Четыре по три – зверей в Зверином круге, и столько лун в году.
На третьем месяце в утробе матери младенец обретает вид…
Эта анатомическая подробность настолько потрясла меня, что я выразил свое удивление неким возгласом.
Ганалчи открыл глаза, которые при рассказах, где что-то надо вспоминать, плотно закрывал. Он сидел, выпрямив спину, удобно умостив под себя ноги, чуточку покачиваясь всем корпусом, и на лице, словно бы застывшем, шевелились только губы.
Теперь он смотрел на меня, и глаза его, словно бы возвращенные из дальнего далека, теплели и приобретали обычное выражение доброй ласки.
Так он глядел на меня, пока я не задал вопрос, откуда ему известно, что на третьем месяце людской зародыш обретает человеческие черты и что до этого он, развиваясь, проходил стадии от низшего к высшему. Спрашивал я путано, стараясь употреблять наиболее простые русские слова, но как назло на язык мой попадали все эти: стадия, эмбрион, от низших к высшему…
Но он понял. Спросил:
– Откуда?
– Да, да… Откуда ты знаешь об этом?
– Так есть, – сказал он.
– Да, так есть. Но откуда ты это знаешь?
– Так есть, – повторяет. – Так было и будет. – И улыбнувшись: – Думать надо.
Я знаю, что после этого расспрашивать Ганалчи бесполезно.
Девять планет совершают движение.
Так говорили предки. Но и тут мне хочется прервать Ганалчи. Каким образом стало этим самым предкам известно о девяти планетах, если только шесть из них можно наблюдать на небе (даже пять, поскольку шестая планета – Земля)? Три: Уран, Нептун, Плутон – невидимы.
А может быть, это и есть те самые три Земли: Хэргу, Дулю и Угу?
Но Дулю:
Это плот, уносимый рекою, и Солнце, и Звезды, и мы…
Рождение, Жизнь и Конец – триедины.
Кэрэ живет три солнечных круга на три.
Тураки – илан на иландяр нюнгун1.
Олень быстроногий – иландяр нюнгун2.
1Илан на иландяр нюнгун (эвенк.) - три на тридцать шесть, сто восемь лет.
2Иландяр нюнгун (эвенк.) - тридцать шесть.
Прошло, совершается, будет… Три!
Несколько дней я не мог ни о чем думать, кроме как о магическом числе «три», находя его всюду. Тройка преследовала меня везде, куда бы я ни пошел, на что бы ни посмотрел.
Магическое «тангу илан» приходило во сне.
Я вспоминал прошлое. Своего первого учителя истории, его раскатистый бас и находил, что запомнилось мне более всего из тех первых уроков то, что было связано с цифрой «три».
Геркулес совершил двенадцать подвигов…
Леда от Лебедя-Зевса родила: Елену, Полукса и Кастора…
Тройка в бесконечном сочетании – основа всего сущего. И если я мог спокойно прожить без двойки, единицы, пятерки… то без трех жизнь просто-напросто не существует.
На трех китах…
С трех начиналось: Мать, Отец, я.
Я – это: прошлое, будущее, настоящее.
Род: мужской, женский, средний…
Что это за средний род?
Я бесконечно умножал и делил на три, находя удивительные сочетания, где тройка властвовала над всем. Я чертил ее на песке, обнаруживая, что это не что иное, как разомкнутый круг. И что зародыш в чреве матери имеет вид числа «три».
Мы приближались к месту Тунгусской катастрофы, и я, в какой уже раз перебирая все, что знал об этом, вдруг обнаружил: цифры, обозначающие число, месяц, год, время происшедшего, странным образом подчинены числу три.
30 июня 1908 года в 7 часов 17 минут…
Все делится на три, все раскладывается по три… 30:3; 6-й месяц (июнь):3; 1908:3…
Но и это не все.
Лес на том месте был вывален в радиусе тридцати километров.
Ученые утверждают, что энергия, способная произвести столь громадный вывал леса, соответствует 30 миллионам тонн тротила.
Взрыв слышим был на расстоянии 1200 километров…
А наблюдали происходящее за шестьсот – девятьсот километров…
Все это я не выдумал, все это опубликовано в разных статьях и ученых записках.
Вечером, слушая последние известия по «Спидоле», с которой внук Ганалчи снял корпус, объяснив, что «без рубашки лучше слышно», я услышал сообщение, что физики в городе Дубне задались целью измерить одну из мельчайших элементарных частиц – пи-мезон. Ими в результате эксперимента впервые в мировой практике было установлено, что радиус пи-мезона равен 0,78 триллионной доли миллиметра.
Я попробовал разделить этот радиус на три и, достигнув желаемого, получил великое удовлетворение. «Тангу илан» больше меня не беспокоило…
Стадо Ганалчи приближается к Великой котловине.
Животные сами по себе, руководствуясь извечным инстинктом, следуя за своими вожаками, неумолимо и точно идут по нужному направлению, замедляя движение на обильных пастбищах и стремительно минуя бесплодные.
Все заранее предопределено (так и хочется написать) тысячелетней привычкой, таинственно переходящей от одного поколения к другому. Воля рода руководит животными из года в год, из столетия в столетие.
Но это не совсем так в нашем «домашнем» стаде. Движением его, жизнью, способностью продолжаться руководит Ганалчи.
Только его расчету, его предвидению и знанию подчинено это мудрое движение живого. Он один прокладывает маршрут, минуя бесплодные участки тайги, лишенные ягеля, обходя районы наиболее глубоких снегов и те, что покрыты ледяной осевшей коркой – храпом, которую не по силам взломать оленю копытом.
Ганалчи словно бы видит этот бескрайний путь, неожиданно поворачивая стадо в противную от нужного движения сторону, то останавливает его вовсе, а иногда идем мы по нескольку дней без отдыха, словно торопясь к какому-то определенному сроку.
Я никак не могу уяснить себе, где находимся мы сами: то ли во главе стада, то ли позади его, то ли в самой середине. Во всяком случае, куда бы ни уходили от чумов, везде встречаем оленей, медленно перетекающих по тайге, безмолвных и чуточку таинственных. Только легонький стук позданков, стук рогов и неумолчный, если прислушаться, сухой шорох снега, тихое-тихое пофыркивание и что-то очень знакомое, подобное утренней летней прохладе на лице – дыхание животных в этом кажущемся безжизненным царстве зимней тайги.
Я часто ухожу с Ганалчи в стадо, и тогда мы многие километры идем на лыжах, переваливая хребтики, спускаясь в распадки и пересекая то безлесые, до отчаяния белые тундры, то забираясь в черные урманы, куда даже сейчас, зимою, не в силах пробиться солнце.
И каждый раз мне кажется, что мы настолько далеко ушли от стойбища, что сил не станет вернуться, но каждый раз, когда меня вовсе оставляют силы, всегда неожиданно возникает близкий лай собак, сытое похоркивание оленей (тех, что постоянно пасутся вблизи жилья, на них мы и совершаем кочевки), сладким дымком наносит совсем вроде бы не с той стороны, где надлежало быть стойбищу.
И наконец – вот они, белые, чуть курящиеся вулканы наших жилищ, обжитой, всегда радостный, кусочек земли.
Сбросив походные парки, стянув гурумы, сидим подле очага и долго-долго пьем чай, отдыхая и радуясь.
За все месяцы кочевья не было и дня, чтобы Ганалчи не уходил из чума. Я часто остаюсь в стойбище, выбившись из сил за один из таких дней, и тогда настигает меня нестерпимый приступ тоски, от которой некуда деться, и вся моя жизнь тут кажется такой никчемной, такой пустой и поистине дикой, что, измучившись вконец, я прихожу к решению – просить Ганалчи вывести меня из стойбища. И совсем неважно, что ближайший населенный пункт от нашего кочевья в полтысячи километров. Я буду его просить, умолять. Он поймет, сможет…
Но вот возвращается он (что-то там в тайге произошло, все, кроме детишек и старой бабушки Дари, ушли в стада). Возвращаются два его сына, внуки, их жены – вся семья. И тоска моя, словно напугавшись этого привычного людского круга, исчезает, и я хлопочу вокруг старика, стараясь в чем-то помочь и угодить.
Подживляю огонь в очаге, разливаю чай, раскладывая на крохотной столешнице хлеб и сахар.
Стадо настигла волчья стая. Набежала с севера. Полярные волки с доброго телка ростом.
Я сетую:
– Почему не сказали? Почему не разбудили в то утро? (Они отсутствовали трое длинных суток.)
– Звал. Ты сказал – устал, – улыбается Ганалчи,
– Я спал… Но ведь волки… Мне надо.
– Зачем надо? Ну их! – машет рукою. – У них свой путь, у нас свой.
Обычно в чуме мы с Ганалчи живем вдвоем. Но нынче собралась вся семья. Шумно, людно. Пьем чай. А женщины уже успели приготовить мясо. Добыли охотники молодого лося. Несут сырую, прокалившуюся на морозе печенку, чуть пропеченную на открытом огне сочную грудинку и что-то еще такое, отчего все сладко щурятся и восхищенно прицокивают: ну конечно, студенистый, покрытый слезинками прозрачного жира костный сохатиный мозг. Деликатес.
