Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка
Я и сейчас не уверена, правильно ли поступали мои родители, были ли последствия этого губительными или спасительными. К двенадцати годам у меня за плечами оказалась целая жизнь, в три раза более длинная, чем моя настоящая, и в сто раз более тяжелая. Я могла бы упрекнуть свою семью за это ослепление, спросить с нее за то, что меня выдали замуж за человека на тридцать лет старше, который обременил меня детьми и заботами не по возрасту. Но, в конце концов, не эта ли непомерная ответственность, взваленная на мои плечи, помогла мне понять всю тщету воображения и необходимость строго организовать свою жизнь, позволила постичь высший порядок вещей и избавиться от ненужных страстей. Хорошо бы, сказал однажды Паскаль (ему я остерегаюсь рассказывать что бы то ни было о своих вторых жизнях, но он знает, какую работу я проделываю над собой), добиться таких же замечательных результатов в служении какой-нибудь великой цели. Это соображение смутило меня и очень мне не понравилось. После мучительных переживаний детства, мне кажется, я имею право на некоторый отдых, на то, чтобы наслаждаться придуманным мной распорядком жизни, этой абстрактной и чистой игрой, ритуалы которой не перестают меня очаровывать, сочетания их бесконечны, а возможности совершенствования беспредельны. Пусть каждый находит для себя то, что нашла я, другим мне предложить нечего. Встреча с собственным воображением редко у кого не кончается крахом; пусть каждый сам извлекает из этого урок.
Мой обратный путь — медленное скольжение, счастливое связующее звено между работой и отдыхом, службой и домом. Спрашивается, почему это я не езжу на машине — я бы тогда чувствовала себя еще более независимой, или на поезде — он обеспечил бы еще большую точность?
Если говорить об автомобиле, то я могла бы назвать только самые очевидные резоны: вождение утомительно, с парковкой всегда трудно, да и Паскалю надо оставить свободу передвижения в любой момент. А может, это не истинные причины, не знаю.
Ну а что касается железной дороги, то тут ясно, что мне не нравится: большое количество незнакомых людей — и пассажиры, и сам машинист; невозможность сразу охватить взглядом весь состав, — слишком много выпадает на долю неизвестности, на волю случая.
Автобус, движущийся со скоростью фургона или почти с такой же, для меня, напротив, панцирь и укрытие, колесница, в которой я пересекаю вражескую территорию; он может оказаться и убежищем, и баррикадой; между работой и домом — это мой кров, здесь есть где приклонить голову, здесь мне предоставляется знакомое мне общество. Правда, и автобус может вовлечь в опасные соблазны, хотя они весьма ограничены регулярностью и ежедневным повторением, — это театр, где каждый день дают одно и то же представление, с небольшими изменениями, которые вносит исполнительский состав. Как только покидаешь автобус, от него, как и от театра, остается впечатление чего-то нереального.
Моя слабость к Гюстине и ее пастве вовсе не так опасна, она всегда ограничена но времени и пространстве. Я забываю о существовании всех пассажиров, едва ставлю ногу на землю и вижу, как уходит Гюстина, вдруг угасшая, ссутулившаяся и прижавшаяся к Жожо, который хромает, опираясь на палку. Точь-в-точь актриса, преданная своему супругу с юности: любя его, вне сцены она снова обретает все повадки мещаночки. Даже живость Заза куда-то исчезает, и собачка семенит рядом, подстраиваясь к одноногому.
Дорога домой похожа на музыкальную партитуру, настолько четко обозначены три ее части: Париж — Автострада — Пригород.
Самая безукоризненная часть развивается на автостраде — в этих декорациях человеку достается лишь незначительная роль. У него отнята, ампутирована самостоятельность, всякое общение с людьми отложено на потом — с надеждой наверстать упущенное у ближайшего перекрестка; рабочий день смыл с него все, даже желание существовать, человек низведен до утраты самого себя, как пейзаж — до чертежа, он вода в реке.
С места, где я сижу, виден темный профиль шофера, выделяющийся на фантастическом световом фоне, который образуется, когда в отсветах заката вспыхивают преждевременно зажженные фонари; мы — пассажиры подлодки, обитатели аквариума; именно так, в осенних сумерках, мы вновь обретаем себя.
V. Перегородка
Ровно в шесть часов, расправляя на пальцах свои кожаные перчатки, сквозь окно без занавесок я вижу, как растет группа пассажиров на тротуаре напротив; они появляются всегда в одном и том же порядке и всегда одинаково располагаются — так кордебалет занимает свои места на сцене до поднятия занавеса: каждый танцор застывает в позе, выверенной до сантиметра, чтобы с самого начала зритель оказался в плену определенного цветового и пластического решения. Пока слышно, как секретарша мсье Мартино допечатывает в комнате напротив последние слова отчета или последнюю карточку, я пребываю в прекрасном настроении зрителя, пришедшего в Оперу. Я даже порой думаю, не захватить ли бинокль, чтобы получше рассмотреть лица будущих пассажиров, а то мне это не вполне удается, вроде как не удается завсегдатаям галерки разглядеть лица на сцене.
Даже закончив работу, Натали Бертело продолжает бить по клавишам своей пишущей машинки, не давая себе труда заправить в нее лист бумаги. Главное — заполнить тишину, которой не вынесет мсье Мартино. Наш отдел расположен удачнее многих других в Центре. Часть окон выходит на улицу, другие — на пожарную лестницу, спускающуюся на площадку, заросшую травой.
Стук машинки Натали будет сопровождать меня до самого лифта: мсье Мартино уходит с работы только в десять минут седьмого. Его кабинет расположен рядом с комнатой секретарши, только теперь они изолированы друг от друга, в результате чего в этом человеке развилась запоздалая и почти безумная подозрительность.
— Раньше, — говорит Натали, — наши комнаты соединялись двустворчатой, всегда широко распахнутой дверью. Патрон был так обходителен и внимателен, интересовался моими детьми. А эта перегородка все испортила. Разлученный со мной, но слишком занятый и считающий ниже своего достоинства заглядывать каждую минуту в комнату, проверяя, работаю ли я, он потребовал, чтобы ему все время был слышен стук моей машинки. Стоит мне остановиться хотя бы на минуту, и я уже знаю, что там, за стеной, он встревожен и недоумевает. Если мое молчание затягивается, он звонит мне по телефону и спрашивает, чем это я занимаюсь. И теперь у меня не остается времени на работу, которая делается бесшумно: на раскладку бумаг, на расстановку, на написание черновиков писем. Каждое утро мсье Мартино кладет мне на стол список из двадцати телефонов, по которым я должна позвонить. И я просто надрываюсь от крика — он туг на ухо и слышит меня, только когда я ору. Стоит мне сбавить той, и я могу быть уверена: дверь приоткроется, и я увижу лицо, на котором написано подозрение; тут уж ему приходится являться собственной персоной — позвонить-то он не может. Горло у меня довольно слабое, и зимой, с тех пор как я вынуждена постоянно кричать, мне приходится нелегко.
Мсье Мартино отвечает за координацию различных служб Центра, непосредственно мы ему не подчиняемся. Его работа носит совершенно отвлеченный характер, и я ему завидую. Лет через десять он уйдет на пенсию, и, быть может, случится так, что я займу его место. Не то чтобы я мечтала о продвижении по службе, просто мне интересно решать задачи на этом уровне и нравится некая «защищенность» самой должности. Я хочу сказать, что на этом посту мне не грозит ничего непредвиденного, никаких встреч, никаких приключений. Без сомнения, именно должность наложила свой отпечаток на весь облик мсье Мартино: в его голосе слышен металл, у него глаза и лицо цвета стали.
Когда у Натали в последний раз была ангина, Антуанетта решилась поговорить с мсье Мартино. Сцена имела место в тринадцать сорок пять в узком коридорчике, который Антуанетта выбрала как стратегически выгодную позицию. Действительно, мсье Мартино видел, что все пути отрезаны. Слева уборная, из которой он и шел; за его спиной — запасной выход, где висел огнетушитель и полезная рекомендация; «В случае пожара сохраняйте хладнокровие»; справа — стена; прямо перед ним — мадам Клед, преградившая дорогу в его кабинет, расположенный дальше по коридору. Он выслушал первую фразу ее речи, и она вызвала у него короткое замешательство. Удивление быстро прошло, и взгляд мсье Мартино, покинув лицо Антуанетты, устремился в пространство. Около двух у него возникла твердая уверенность, что кто-то появился в конце коридора. И тут же маска нерешительности сползла с его лица и Антуанетте вновь были явлены твердые черты начальника отдела.
— Ему удалось ускользнуть, — рассказывала потом Антуанетта, — и нравственно, и физически.
Прервав ее на полуслове, мсье Мартино довольно осторожно отстранил Антуанетту, заставив развернуться, и кивнул на Натали, которая возвращалась из столовой!
