Дуглас Кеннеди - Покидая мир
— Но как вы можете быть уверены, что это было…
Она уставилась на меня пристально и неприветливо.
— Вы уж не журналистка ли какая? — спросила она.
— Мне просто интересно. — Мой голос выдал волнение.
— Вы были знакомы с профессором?
Я помотала головой.
— Знаете Гаса?
— Кто такой Гас? — не поняла я.
— Гас — мой троюродный брат, это он был за рулем того грузовика. Он в полном трансе от того, что случилось. Ведь он водит тут грузовик с рыбой, почитай, двадцать лет. Ни разу ни одной аварии. У бедняги просто крышу снесло, не может снова взяться за баранку. Говорит, что видел, как профессор жал себе на педали впереди, а потом, когда они уж почти поравнялись, профессор вдруг резко свернул прямо перед ним. Как будто нарочно… как будто хотел, чтобы его сбили.
— Но он же мог попасть колесом в выбоину и…
— Если Гас говорит, что он свернул ему под колеса, значит, свернул. Гас немного тугодум, но одно я о нем знаю точно: он вообще никогда не врет.
Я вышла. Села в машину, выехала на шоссе. Где-то южнее Портленда пришлось остановиться: я так рыдала, что не могла вести машину.
Если Гас говорит, что он свернул ему под колеса, значит, свернул.
Я очень хотела верить собственной версии — той, которая возникла у меня на месте происшествия. Но теперь я располагала противоречащей этому информацией, полученной от непосредственного участника события.
Возможно, из-за этого я и ревела в три ручья — не просто потому, что ощущение утраты настигло меня наконец и ударило со всей силы, но и оттого, что такими неясными, двусмысленными были обстоятельства гибели Дэвида.
Возвратившись к вечеру в свою кембриджскую квартиру, я обнаружила в почтовом ящике простую белую почтовую открытку. С одной стороны я увидела свой адрес, выведенный торопливым почерком Дэвида, и почтовый штемпель города Бата, штат Мэн. На другой стороне были написаны три слова:
Прости меня.
Дэвид.
Я поднялась к себе и села за маленький обеденный стол. Положив перед собой открытку, я долго сидела, не сводя с нее глаз. Голова у меня шла кругом. Его последнее послание мне. Но что он хотел мне сказать? Прости меня… потому что я собираюсь покончить с собой? Или: Прости меня… за суматоху, которые я устроил? Или: Прости, что не послушал тебя с книгой? Или: Прости меня за то, что исчез, ничего не сказав? Или…
Ничего определенного. Никаких ответов. Все еще больше запуталось.
Прости меня.
Захлопнув дверь и отгородившись от мира, я снова разревелась во весь голос, как идиотка. На сей раз слезы были не просто реакцией на осознание утраты — утраты, болью от которой я ни с кем не могла поделиться. Скорее они были вызваны еще и самой настоящей бессильной яростью. Я была в бешенстве из-за Дэвида — не потому, что он погиб, а потому, что решил успокоить свою совесть, отправив мне эту клятую открытку и ничего этим посланием не прояснив, а лишь еще больше запутав и без того непонятную ситуацию.
Прости меня.
В последующие дни мой гнев слегка утих, на смену пришли неизбывная тоска и уныние. Мне позвонила миссис Кэткарт — сама любезность и предупредительность, — сообщила, что на кафедре все скорбят по поводу кончины профессора Генри (ложь), что в ответ на публикацию журналиста из «Нью-Йорк таймс», выдвинувшего обвинение в плагиате, поднялась волна протеста (снова ложь), что она думала обо мне в это трудное время, потому что знает, как мы были близки с профессором.
— Это правда, — отреагировала я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Он был прекрасным консультантом и руководителем… и хорошим другом.
Но, не успев добавить «И не более того», я велела себе замолчать. Если слишком энергично возражать, можно себя выдать.
— Вам следует знать, что полиция Мэна констатировала происшедшее как несчастный случай, — продолжала она. — Я просто подумала, может быть, вам любопытно узнать.
— Мне не любопытно, — автоматически произнесла я, а сама подумала: почему они не поверили свидетельским показаниям водителя Гаса? Или, может быть, Гаса уговорили описать все именно так: «Велосипедное колесо попало в яму, и, не успел я опомниться, его отбросило прямо мне под машину», — чтобы избежать лишних осложнений, разом покончить со всеми неясностями и трудными вопросами. Позднее до меня дошли кафедральные слухи, что смерть Дэвида от несчастного случая дала возможность жене получить его страховку. Возможно, полиция остановилась на варианте несчастного случая, желая хоть немного облегчить страдания горемыки водителя и семьи Дэвида.
Но я знала истину. И она гласила: в этом нет истины. Это как у Элиота18 в поэме «Полые люди»: «Между помыслом/ И поступком / Падает тень»19.
Прости меня.
Конечно, Дэвид, я прощаю. Но вопросов от этого не становится меньше, тени не удается разогнать.
На похоронах присутствовали только близкие. Тело Дэвида кремировали, а пепел развеяли над океаном, рядом с его домом. Узнав об этом — от миссис Кэткарт, разумеется, — я невольно вспомнила рассуждения Дэвида о том, насколько все преходяще в этом мире:
«Мы вовсю стараемся пометить все вокруг своим именем, любим говорить о значительности и долговечности всего, что мы делаем, а на самом-то деле все мы здесь только транзитные пассажиры. И после нас мало что остается. Когда мы уходим, только память окружающих на время удерживает нас здесь. А когда уходят и они… Вот почему, когда я умру, хочу, чтобы мой прах развеяли над водой. Потому что рано или поздно все уплывает…»
Все на кафедре держались со мной участливо. Заведующий, профессор Готорден, лично позвонил мне и пригласил зайти к нему на беседу. Я собралась с духом. Но он оказался образцом тактичности. Говорил о случайности, трагической гибели Дэвида и о том, что обвинение в плагиате оказалось всего лишь «измышлением борзописца». Но хотел, чтобы я знала, что Дэвид всегда в высшей степени положительно отзывался обо мне и моей работе, и теперь он сам не прочь взять на себя руководство моей диссертацией, если это предложение для меня приемлемо.
С чего это глава кафедры вдруг решил стать моим руководителем, особенно если учесть, что его специальность — ранняя, а не современная американская литература? Хотел заткнуть рты тем, кто распространял сплетни о наших отношениях с Дэвидом? Решил до поры до времени держать меня под контролем? Я понятия не имела. Если профессор Готорден не желает неприятностей и выяснений, если его устраивает неопределенность, я спорить не стану. Я ведь уже выяснила, что у неопределенности есть свои преимущества.
Я с головой ушла в работу, писала по две страницы диссертации в день, не отходила от компьютера по шесть дней в неделю. Я нигде не появлялась, ходила только два раза в месяц на часовые встречи с Готорденом, все остальное время проводила в библиотеке или дома. На следующие девять месяцев я исчезла из жизни. Помимо Кристи моей жизнью в Гарварде был только Дэвид. А так как Дэвида не стало…
Но мне нравилось одиночество. Нет, неверно: мне требовалось одиночество… требовалось время на… на то, наверное, чтобы предаться горю. Но еще было просто необходимо как-то перезагрузить мозги и упрятать смерть Дэвида в дальний ящик с надписью: «Доступ запрещен». Никто не мог запретить мне тайно скорбеть и оплакивать Дэвида, но при этом я должна была принять факт его смерти, смириться с его безвозвратным уходом. И я была исполнена решимости никого не допускать к своему горю, никому и никогда не показать, какую тоску испытывала на самом деле.
Вскоре после похорон прошла бурная обличительная кампания, как в Гарварде, так и в прессе, касавшаяся сотрудников кафедры английской литературы, подвергших Дэвида несправедливой травле. Игра на сей раз была честная, достойная «Гарвард Кримсон»20, и в результате подонки, что жаждали его крови, были с позором изгнаны. Но что это меняло теперь? Дэвид не встал из гроба. Три месяца спустя после «несчастного случая» в часовне университета отслужили панихиду. Я, конечно, присутствовала. После службы, когда народ стал расходиться, многие потянулись к Полли, а я, задержавшись у двери в часовню, наблюдала за происходящим. В этот миг Полли осмотрелась, и так случилось, что взгляд ее упал на меня. Вдова оглядела меня холодно, но спокойно, за этим последовал быстрый короткий кивок-приветствие. Потом она отвернулась к друзьям, столпившимся вокруг. Хотела ли Полли показать, что ей известно обо мне? Но почему после ледяного взора мне был адресован кивок едва ли не сочувственный — неужели она признавала существующую между нами связь и роднящую нас утрату? Может быть, я пыталась вложить слишком многое в пятисекундный обмен взглядами. Не исключено, что она просто отвела в мою сторону глаза, пытаясь сохранить самообладание в этот непростой момент. А кивок, возможно, был всего лишь нейтральным приветствием: «Здравствуйте… кем бы вы ни были».
