Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Борьба с Отвращением и Тоской рассматривалась как подрывная деятельность, недостойная цивилизованных народов, которые превыше всего ставят духовные ценности. И тотчас разные государства приняли множество серьезных решений, чтобы защитить эти священные устои, уничтожение которых могло бы привести лишь к разрухе и к чудовищной катастрофе мирового масштаба. С этой целью решено было ввести в программы обучения — начиная с детских садов — курсы карточной игры, а также организовать Олимпиады Зевков (рекорд в этой области — рекорд, и поныне еще никем не превзойденный, побил некий португалец, зевок которого продолжался тридцать семь минут, семьдесят секунд и шесть децим). А когда стали лениво потягиваться, то тут всех оставил за флагом какой-то бразилец: его время — два часа, пятьдесят пять минут и тридцать две секунды.
А между тем мятеж, проявлявшийся уже открыто, в конце концов принял формы каннибализма, и «учителя Революции» окрестили это явление «социальным каннибализмом».
После неуверенных попыток запугать людей первое серьезное проявление каннибализма в описываемый период произошло в почтовом отделении, в одном из бедных кварталов Лиссабона. Хотя в этом отделении было шесть окошечек, за которыми служащие поджидали клиентов, открыто было только одно, и там работала одна девушка, которую словно придавила свинцовая тяжесть, и огромная пятиметровая змея, — тихие, молчаливые люди стояли в ожидании своей очереди, чтобы купить марки, получить переводы, отправить заказные письма или бандероли, послать телеграммы и т. д.
В течение первых шести часов компоненты этой змеи выдерживали испытание, безропотно переминаясь с ноги на ногу каждые полчаса. Но потом эти страстотерпцы сократили время до двадцати минут, затем до десяти. А змея между тем росла, и росла она непрерывно, поскольку, хотя служащие безотказно сменяли друг друга, они все-таки не могли с необходимой быстротой выполнять просьбы клиентов, жаждущих облизать свои марки.
И тут внезапно разыгралась престранная сцена, которая повергла весь мир в неслыханное изумление. Какой-то старичок, весь трясущийся, с фальшивым, визгливым бабьим голосом, театральным жестом вытащил из кармана складной нож, разрезал лезвием лицо и, брызгая кровью из раны, хрипло заорал, — казалось, что заскрипели ржавые петли:
— Довольно! Осточертело мне все это!
Змея немедленно ответила на этот вопль (а быть может, и сигнал) кровожадным ревом:
— И нам! И нам тоже! Хватит с нас, хватит, хватит, хватит!
И человеческие кольца огромного пресмыкающегося, до сих пор тихого и покорного, начали планомерно разрушать почтовое отделение; глаза их горели. Среди этого безумия, этого маниакального кошмара, девушка, которая стояла перед единственным открытым окошком, заломила руки с пальцами, словно из тонкой проволоки, вонзила их в шею служащей, продававшей марки, и сжимала ее до тех пор, пока служащая не перестала дышать. Примеру этой девушки тотчас последовали ее товарищи, которые размеренно, словно роботы, устремились вперед короткими шажками и с помощью самых неожиданных инструментов и режущих предметов принялись ломать, разрушать и рубить доску за доской, камень за камнем, пакет за пакетом — все предметы и всю мебель в помещении. Наконец они, словно хищники, сожрали служащих обоего пола, а в это время одна католичка высоким, пронзительным голосом призывала людей доброй воли:
— Читайте «Богородицу» и «Отче наш» в память бедных усопших! Спасайте их души!
В несколько минут от почтового отделения не осталось камня на камне. А несколько десятков человек, забрызганных жиром и кровью, в панике разбежались по городу. Одновременно, в тот же самый час, бесчисленные очереди в разных частях света подняли такие же мятежи, без сомнения, тщательно подготовленные в ходе страшных предшествующих им заговоров.
Все нападали и действовали одинаково. Сначала какой-то старик выступал с речью против плесени, которой покрываешься, когда живешь и умираешь в течение бесконечных лет (а в чистилище — порою и веков), и немедленно остальные недовольные рьяно брались за дело и принимались усердно разрушать, кусать, жевать, резать одно стекло за другим, одно лепное украшение за другим, одни весы за другими, — все, что казалось им местом или же орудием скуки. Ничто не могло ускользнуть от методической ярости тех, кто уже целые недели, целые месяцы, целые десятилетия стоял, стоял до боли в ногах за билетом на метро или в театр, за половинкой листочка голубой бумаги для письменного прошения, за печатью нотариуса.
Правительства обменивались нотами, обвиняя соседние народы в бестактном вмешательстве в дела чужих стран, призывая к беспорядкам. «А что же полиция?» — спрашивали себя немногочисленные холоднокровные животные, сохранявшие спокойствие в самом разгаре этой жуткой, буйной сарабанды. «Чем занимается полиция?» Она никогда не появлялась вовремя, чтобы успеть помешать очередям глотать кондукторов автобусов и почтовых чиновников, которые после апофеоза оргии были публично сожжены на кострах, подобно тому как в средние века на вольном воздухе жарили домашних быков под звуки флейт, сопровождавших лихорадочную ходьбу взад-вперед Дона Педро Жестокого[143].
И в самом деле: можно было подумать, что полиция не появлялась вообще (в минуты опасности телефоны переставали работать), даже в тех случаях, когда жертвы принадлежали к высшим кругам. Другими словами: вместо нападений на явных марионеток, на жалких, ни в чем не повинных бедняг, ненависть к которым возникала только как следствие ежедневного общения с населением, начались прямые нападения на подлинных столпов Скуки и Угнетения мира: на банкиров, собственников, спекулянтов, крупных землевладельцев и т. д.
Но что же в самом деле происходило на планете? И если заглянуть вглубь, то на что была ответом эта вакханалия вспоротых животов и каннибализма — престранного каннибализма, который распространялся даже на те вещи и предметы, которых касались только тени людей? Мы уж не будем говорить о том, что воцарилась чудовищная распущенность, когда даже самые целомудренные люди потеряли последние остатки стыдливости. Люди сходились открыто, у всех на глазах. Действия, прежде считавшиеся жестокими, теперь никого уже не волновали, как если бы человечество не замедлило покончить с моралью и на небе огненными письменами появилось нижеследующее объявление, где разрешалось все: «Нет ни неба, ни ада, ни Страшного суда. Нет ни бога, ни дьявола. Будь свободен и откажись от того, чтобы священники ходатайствовали за нас в коленопреклонных молитвах, напечатанных на бумаге. Все прошения считаются удовлетворенными без печатей и штемпелей». Зачинщики мятежа (если таковые имелись) уже не властвовали безраздельно. Представители другой, стихийно возникшей, секты — секты «реконструкторов былой Мглы», повинуясь принципам, более могучим, нежели те, что прививают в институтах, охваченные светом пламени убийства, грабили города, насиловали женщин, устраивали чудовищные дебоши.
Однажды днем — дата не установлена — сотни тысяч волков с горящими шкурами появились среди воплей ужаса последних борцов, которые боязливо подсматривали из окон за этой вакханалией разврата, — волки зажигали черный огонь в уцелевших зданиях. Они проникали в школы, в приюты, в монастыри и держали страшное слово, данное Никем, — слово навести порядок: они поджигали волосы у всех людей, главным образом у женщин, которые бегали по улицам и по дорогам, словно живые факелы гнева, а в это время из подземелий и туннелей выскакивали фаланги сумасшедших гигантов, которые поливали бензином из чудовищной величины шлангов дороги, быстро превращавшиеся в реки пляшущего огня.
Земля озаряла вселенную светом нетерпения. Правительства одно за другим начали подавать в отставку, предварительно опубликовав невообразимые революционные законы, как, например, законы об уничтожении библиотек, музеев и бесполезных пыльных архивов и об упразднении расписаний (Коста, состоявший при Контрольных Часах на пропускном пункте, был посажен на кол на площади Террейро-де-Пасо[144]); эти же законы по всей строгости наказывали тех, кто являлся на службу вовремя. Одновременно некоторые почтенные, укоренившиеся обычаи исчезли по непонятным историку причинам. В качестве примера приведем то презрение, с каким в Англии стали относиться к котелкам и к сложенным зонтикам. А также то отвращение, которое стали обнаруживать немцы к пиву — они пренебрежительно называли его мочой кобыл Валькирий.
В конечном счете: были чудеса и необычайные явления, которые, быть может, предвещали конец света и за которыми Ты-никто и Мы-я в волнении следили из своего убежища — из «иной мглы», — особенно когда животные и растения, движимые диковинными, недавно открытыми силами земли, тоже вышли на арену Нетерпеливой Революции сквозь абсурдную тревогу Мечты.
