Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2
Мнихъ один явился расстрига, глаголал с Украйны, с самой-де Лавры, а отчего из манастыря утек и святое послушание порушил так то-де от его ревности ко слову Божиему, к тому, што в Еуангелие прописано и про што народишко христьянской веры православной не разумеет, да и попы редко кто святую сию книгу в руках держал. Несть Богъ Богъ мертвыхъ, но Богъ живыхъ. И далее: Родъ лукавъ и прелюбодейный знамениа ищетъ: и знамение не дастся ему… Посему како вам знамениа в отрока обличии надобно? Чего ищите, маловеры? У князя Григорея Романовича – от недужной совести, у вас – от тьмы вашей отроки повсюду вам являются. Чтите Слово Божие и в сърдъце свое зрите и ближняго любите, как собя. Все! Истину он глаголал, расстрига, но не к тому, чтобы во граде и в дубостеньских и покшаньских землях людие стали жить по-христьянски, до сего намъ в мимотекущем веце далече, аки до слънъца, а к тому, что внедолго пымали трех посадцких людишек, умысливших сию затейную беду и наряжати ся в белые сърачицы и при дорогах, брегах и на опушке в таком образе являвшихся на вечерней заре. В застенке с первой же дыбы выдали, что по гривне обещалася им мать Елена из Рожественского манастыря, Варвара в миру. В дальний манастырек ее услали, в леса, а игуменьи Серафиме престрого наказали ее токмо на кухне держати. С лука ей шелуху обдирати и непрестанно рыдати.
Григорей же Романович в те поры болезновал, исхудал, бедный, а свейский дохтуръ, иже при нем бысть, глаголал, что сие у него, у князя, иктеръ. Иктеръ есть болезнь, егда тело недугует, и очи желтеют. И впрямь: аки у рыси желты его очи стали. И еще пожелтели, егда с дальних рубежей прискакал нарочный гонецъ с вестью, что-де вступило в пределы дубостеньския и покшаньския воинство, а проще всякий сброд, руськие, ливонцы, мордва, черемисы, и другие всякие племена, сказывают, даже арапъ есть черный, аки декоть. А во главе сего воинства Лаврентей, не то, Господи помилуй, воскресший, не то погибели чюдесным образом избегнувший и в странахъ далечиах тайнообразующе укрывавшийся. И он, Лаврентей, или тот, кто его имя воровским образом похитил, так глаголал, я-де людишек моих жалеючи кроволития не желаю, а желаю-де, штобы Григорей возвратил, что у нас лжею взял на собя, наше княжьство, нам от пръдковъ наших завещеванное. И шел он, Лаврентей, со своим войскомъ по землям дубостеньским и покшаньским, аки ножъ сквозь масло, и все и вся ему присягали бутто князю. Тогда послали в манастырекъ за инокой Еленой, Варварой в миру, Лаврентнея мати, и спросили, живой он, твой сынъ, али мертвый. Она же, инока, очами зырк-зырк, ту-ды-сюды и предерзостно глаголет: а я-де почем знаю. Может, мертвый. А может, и жив он, чадо мое, княжьскаго древа отросток. Бог ево спас.
Князь же Григорей совсем сталъ плох. Видъ лице его бледъ имяще и желтъ от великой скорби и безсониа. Снадобья многоразличныя давал ему дохтур, заморския и здешния. О заморских нам неведомо; здешния же таковы: мозгъ петуховый с вином; масло из фиялковаго цвету, яже грудное разседание исцеляетъ; вода силидоньевы травы, она всякой немощи очной помощь. И другое многое. В баню водили. Мыленномъ парении различна есть врачба, якоже учителя глаголютъ, понеже парение нутръ мякчитъ, и потницы отворяются, и собирателная вредная мокрость исходит, и ветръ вредителной отворяется, и сонъ наводитъ, и умелитъ телесную вредителную мокрость, и утробное течение завяжетъ, и утомление холодитъ, и сладость в брашне наводитъ. Никакаго от всего не бяху прока. Дохтуръ рек, попа, мол, призывати надобно, а ему, дохтуру, ничем более князю помочь неможно. Григорей слезы лил преобильные и сице глаголалъ жене и милым чадам, сыну и дщери, что видит-де Богъ, ни в чьей крови он неповинен и княжий столъ чистымъ передаетъ Сергею, сыну взълюбленаму. Бояра на Еуангелие клятися клятвами, что Сергию-князю служити будут верою и правдою. Куды там! Лише Григорей успе, они клятвы порушили, от Сергея отложилися и ево самово вместяхъ с матерью ево, купно накинувшись, удавили, а Лаврентею врата града отворили.
И почал онъ творити безчестие и срамъ. Покуда ливоньска ево жена Тамарка с малым ево сынкомъ Васяткой к нему во град издалече ехала, он, Лаврентей, стал младыхъ чернеческаго чину манастырских населницъ к собе таскати. Что ни ночь, то другую иноку к ему тащатъ. Бысть он, Лаврентей, женолюбець, яко же Кронъ, князъ покшаньский и дубостеньский, и царь Соломон. Черницы те вопияли к Богу Небесному и молили Лаврентея не нарушати их девьства, понеже они все имеютъ небесного жениха, самого Христа, Цареви и Бога нашего, и деволюбственныя, однако ж он растлевал их одну за другой и блудно смеялся что-де многия потомства, бутто песокъ морской, оставитъ во граде, как бы не Аврааму, а ему, Лаврентею, сие заповедано. Чего вам, девки, зря сохнути, он глаголалъ, удъ мой в залогъ даю, иже вас разпечатал, до самыя до смерти о сей сладости не забудете. А и верно. Нецыи монашки к ему сызнова на ложе просились.
Словом, блядню он устроил в княжьскомъ-то дому, и в сию блядню велел привести чистую красавицю, непорочную Анастасию, князь Григорея дщерь, дабы и ея поять. Ея вели к ему под нощь, она же кручинилась, аки мала птичка, белая пелепелка, и вопияла, ох-те мне молоды горевати, сей-де Лаврентей никакой не княжинъ сынъ, воръ он, только княжитися, а меня, княжну истинну, хочет поимети, цветъ моево девства беззаконно сорвати, без венца и свадьбы меня, сироту, на свое ложе взяти. Не любъ он мне, а любъ мне жених мой прекрасный из дальней земли заморской, что прислал партрет свой чюдный, штобы мне в уста сахарныя ево целовати. Бывши мне суженый, да не сужденъ ныне мне, ведомой на поругание. Всю нощь напролет он, Лаврентей, с нею тешился и, верно, больно сладка показалась она ему; и другую нощь он с нею, и третюю. Черниц не хотел боле. Боляре к ему с делами, а он их гонит, понеже бы не мешали ему любити Анастасию-княжну. Слыхивали людие ево, как он ей, княжне, глаголал сице, хорошо ли ей, любимици ево, с ним и славно ли он ея любит. Она ему отвечала со слезьми, срамъ ты мне содеял велицый, от него же меня только смертушка очистит. Боже милостивый буди мне, прости грехи моя. Како ми теперь со срамом жити? Како людем в очи глядети? Како во святыя церквы вступати? Яд ми сласть от тя; погибель ми блуд твой; ад ми огнь твой, иже после жечь меня будет в темной келии. Одно дело – приять ангельскаго чину в девстве, согрешения николи не вкусив; ино же быти в манастыре с язвою плотосластия, яко Ева, юже змий обольсти. Ты – мой змий; от Господа наказанье тебе; ми же надо спешити покинуть рай мимошедшаго жития моего, убо ждутъ не дождутися меня дорогие тени покойнаго батюшки и убиенных матушки и любимаго братца Сережиньки. Онъ ей в ответъ глаголал, я-де тя люблю и где-нибудь схороню, внегда Тамарка во граде будетъ, се бо не могу пока ее оставити. Она ре-че, я тебя сама оставлю и миръ сей, и нощью в пятокъ, елицы в дому упивахуся и Лаврентей с ими, ушла на Покшу и в ней утопилася. Во власах ея долгих, бутто ленты, донная трава заплелась. Горе, горе. Прости, Господи, рабе Твоея, несчастной Анастасии, сей тяжкий грехъ самоубивства.
Вскоре и Тамарка объявилась, и сынок с ней, веселое дитя. И Лаврентей, глаголютъ, словно бы забыл Анастасию, думал думу с болярами, смотрелъ войско, пировалъ, наипаче с Тамаркиными ливонцами, их же в град пришла цельная сотня, ближним своим в подпитии говаривалъ, смеяхусь, что вот-де давеча был блядин сын, а топерва князь, но однажды нощью видали его на Покше, аможе она утопилась, а он, Лаврентей, пустил по чорной воде венокъ с прилепленной на нем свещой и долго глядел воследъ огню, иже изъ тъмы ему светил. В княжьских делахъ болярам внимал вполуха и все правил по-своему. Егда когда же оне глаголали супротив его, он им в лице смеяхуся и рек, по еллински-де копронимосъ, а по руски говно. Ругалъ их, што любятъ вкушати во всяк день по многажды и обильностно и оттого у нихъ в очах всегда сонъ. Рты вам позакрываю, так грозилъ. И опять смеяхуся и глаголал, где было едало, тут будет пердало.
Учали они, боляре, меж себя советовати втайне, како бы врага избыти, и на што им сего пса терпети с его блядской женкой и выблядком. Приступили к иноке Елене, в миру Варваре, с неотверженнем вопрошанием, точию ли признаешь ты в сем Лаврентее сына свово роднаго? Она молчала, молчала, о посем возми да брякни, какой-де онъ мой сынъ, незнаема сучка пияна ево при болшой дороге из чрева выкинула, а людие подобрали. Сего же смердящаго пса и злаго аспида не вемы, откуду приде; исповедати же не смеюще долгое время, боящеся злаго прещения его, и женскою немощию одержима. Боже правый! Да кто ж таче ныне на княжьстве во граде сидитъ? Кому поклоны бьем? Кому в церквахъ на божественной литоргии поминание творимъ? Вот лихо так лихо.
В оное утро егда въсходящю солнцю ударили в набатъ. Притек народъ. И ему в слухъ глаголали боляре, что-де Лаврентейто не князь, а песъ безродной, ату ево с княжьства. Народъ весь закричал и побежал к дому Лаврентея и слушати не сталъ дьяка Тимофея, увещавшаго, что-де вы аки робятки несмыслены, вам што скажут, вы в то и верите. Сказали – князь, ин ладно, пусть; сказали – песъ, ну и ладно, айда ево бити до смерти. Ему дали палъкой по главе, он замолчал и упал. У дома Лаврентея стали вопити: князь безвременной! песъ! проспался ли ты со своею сучкою? Он вышел на порогъ с саблею в деснице и глаголал дерзко: иди, кто храбръ. Первый наскочил, он ему главу порубилъ; и втораго положил бесдыхана; а вот третьяго не поспел. Тот ему грудь копием насквозь пробил. Лаврентей очи возвел и глаголал сице: гулял младъ вниз по Волге, да набрелъ смерть близ не в долге. И умерлъ. Царствие небесное. Схватили посемъ Тамарку и Васятку. А што с ими делати? Пустити с миромъ? А Тамарка войско ливонское сберетъ и пойдет на покшаньския и дубостеньския земли и град наш будет воевати, таче што? Удавить их решили. И ту, и мальца. На брегу Покши поставили висельницу и повлекли ихъ, собакъ, щенка и сучку. Время бысть к зиме, холодъ, дозжъ, и мальчонка плакал силно, мамка, мамка, я-де озяб! куда нас ведут?! Она молчит, ровно онемела. Молчком и повисла. Сынок ея как увидалъ, что ноги у мамки дергаютися, и как услыхал, что она захрипела, зарыдалъ еще пуще прежняго. Зачем, глаголалъ, вы так с мамкой содеяли?! А невдолге и самъ ножками стал сучити. В отца, в Лаврентея, бысть он лицем своим. Превеселый бысть мальчонка и смеяхуся звонко. Невинное дитя, у Господа он ныне в рае. А не он – так кто же?
