Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 2
– Иван Егорович!
Тот встрепенулся.
– Похож я на Петра Ивановича?
– Как вас увидал… – будто заклинание повторил Иван Егорович. – Очень.
– Он вас давно простил. Не мучайте себя.
8
В тесном закутке с тремя телефонными кабинами в ухо ему дышала, подвывала и вздыхала гулкая пустота разделившего Сотников и Москву пространства. «Москва, ответьте Сотникову», – услышал он в трубке и крикнул, заранее трепеща при мысли, что первой подойдет Нина Гавриловна:
– Аня! Анечка!
– Ее нет дома, – очень ясно и близко прозвучал голос нареченной его тещи, властной дамы в коричневых брюках и красной кофточке, как она была одета при их первом и последнем свидании. Боже, как неудачно.
– Нина Гавриловна! – воззвал он, но властная дама не стала ему внимать.
– Если в вас есть хоть капля порядочности. Но вам доставляет удовольствие ее мучить.
– Нина Гавриловна! – в отчаянии завопил он, но ответом ему были короткие частые гудки.
9
Явившись в гостиницу, рухнул без сил. Бесконечный был позади день, растянувшийся в целую жизнь.
Что он вспоминал, лежа на узкой, с продавленным матрацем кровати и пристально глядя в потолок, где желтым казенным светом горела шестидесятиваттная лампочка в сером от пыли стеклянном колпаке?
Медленное движение воды в реке с низкими берегами и расходящиеся по ней тут и там концентрические круги, вызванные всякой рыбной мелочью, жадными ртами хватающей долговязых комаров. Поляну в Юмашевой роще с тремя осинками посередине, где, возможно, был убит старец Иоанн Боголюбов. Никольскую церковь, хранящую внутри изваяние страдающего Христа в терновом венце, со сбегающей на лоб струйкой крови алого человеческого цвета. Безумного капитана, девочку-Весну на тележке с папиросой в накрашенном рту, рыжеватого священника с тонкими слабыми руками – слава Богу, не Подрясникова, в чем не может быть никаких сомнений, но полузадушенного жизнью. Лгала ему старая английская дама или Ани и правда не было дома? А где она? С кем?! В груди запылало. Он схватил папиросу. Десять вечера, куда ее понесло? Как не понять, не почувствовать, что он будет звонить? Не ждала? Анечка! Разве я тебя мучаю? Разве я не люблю тебя, мою надежду великую? Упование мое. Дыхание мое и свет мой, что я и кто я буду без тебя? Убежище мое, кто кроме тебя меня укроет? Неужто с глаз долой, из сердца вон?! Убивать будут – не поверю. А его куда понесло? И зачем? Отныне зовите меня Правдолюбов. Встал перед ним на колени почти семьдесят лет спустя. В старом теле родился новый человек. Боголюбов Петр – прости… Как там. Иоанн, великий старец… вечная вина в груди… В конце концов, отчего бы не приклонить ухо к многократным и доброжелательным советам о. Дмитрия? Поутру первым же автобусом покинуть град Сотников, доверив завещание судьбе. Какой-нибудь потомок равнодушный найдет случайно пожелтевший лист и молвит, сплюнув: глупая бумага! куда полезней было б клад найти. Не надо мне клада.
В Москву, в Москву. Никогда больше не буду разлучаться с тобой. Но убитые ждут, и праведные томятся, и замученные надеются. И Петр Иванович в небесном своем доме с неземным палисадником и умилительным видом на светлую речку в таких же низких, как Покша, берегах, потчуя райским чаем в золотых чашечках дорогого гостя, Симеона преподобного, сообщает ему радостную весть, что недолгое время спустя откроется в многострадальном Отечестве правда: для одних – к вразумлению, для других – к жестокому посрамлению. Бегством поспешным и постыдным их не огорчу. Он горестно махнул рукой. Пепел упал на подушку. Сергей Павлович дунул – серое облачко взлетело и растаяло. Блаженство: уснуть с ней рядом, ощущая телом ее тело, исполненное счастливой усталости, благодарности и любви, и чувствуя, как иногда она вздрагивает и сонной рукой слепо ищет его руку. Какая милая встретилась утром Оля. Лебедь любознательная. Он придавил папиросу о дно стеклянной пепельницы с отбитым краем, встал, чтобы погасить свет, но тут же понял, что не уснет, и взял со стола летопись Игнатия Тихоновича.
В лето 7106, генваря в 7 день, угасе свеща града Сотъникова и всеа дубостеньския окрайны и страны. Призвал всемилостивый Спас и Бог наш Исус Христосъ благочестиваго князя сотниковского и всеа великия и малыя покшаньския и дубостеньския земли Петра Петровича душу к собе на суд. Толико убо мирно успе, елико ни единому от сущих предстоящих одру его разумети святое преставление его; никакоже потрепета ни единем удъ телеси его; но якоже некоим сладкимъ сномь успе.
(На этом месте доктор Боголюбов пробормотал нечто вроде дай Бог каждому.)
Вскоре притеча к одру благочестиваго князя благоверная супруга его, теперь горкая вдовица Ефросиния Михайловна и, в перси своя руками биюще, сице глаголющее: «Я вдовица безчадная! Мною гибнет корень княжьский! Аще бых имела чада твоего княжеська наследия, не толикою б яз печалию сокрушалася: той бы возмогъ правити землю твоего княжьства».
Любы были друг дружке князъ Петръ и его княгиня Ефросиния, и с первыя же брачныя нощи почали творити соития дабы она, Ефросиния, понесла от княжьска семени Кронова. Петръ Петрович, князъ, муж бысть зело праведен, неустанный молитвеникъ, имея на коленахъ мозолие от стояния пред чюдотворныя образы Божией Матери, Николы Угодника и Пророка и Предтече Иоанна, иже особливо чтяще за добродетель правды и кончину мученическу. Однакожъ аглицкий дохторъ Дже-ромъ, по нашему Георгий, сказывал дворовой болярина Феодора сына Григорея сына Прокудина девке Февронии, с каковой имел блудную связь, что по его, дохтора, разумению князя опоили невстанишным зелием, отчего у него, Петра Петровича, встает еле-еле и не всяк день. Еще говорил сей дохтор, что немочь можно и безъ книгъ разумом знать по водамъ; а которая в человеке тяжкая болезнь, ино ея и по жилам можно познати. Лечебныя же книги все у него-де в голове. Сказывал еще дохтор Февронии, что так мол, яко у князя, негоже, а надобе-де, чтобы так бысть, яко у него, дохтора, и являл девке свой аглицкий удъ, не весьма долгий, но твердый, аки ебуръ, и на конце зело красный, инда багровый. Девка блуднически смеялась, трясла грудями и зазывала дохтора на ложе. Дознав о таковых предерзейших и мерзейших речах, сему Джерому усекли уд, дабы не повад ему впредь было сравнивать свой худородный херъ с княжьским, и услали в сельце Брехово на вечное житие, а с ним и девку Февронию понапрасну разжигатися похотью. Уд-то похерили!
(Бедный доктор, пособолезновал коллеге Сергей Павлович.)
Токмо на третье лето зачала Ефросиния. Радость велия бя-ху и многия молебны о здравии и благополучном разрешении, что и совершилось под трезвон камбанов соборнаго во имя Спаса Всемилостиваго храма. Не даровал, однако, Господь добраго наследия в образе отрока, иже могий занять отчий престол; а роди Ефросиния дщерь, плотию зело слабую и болезную, она же умре младенцем, о чем зело скорбели во граде и во всея великия и малыя дубостеньския и покшаньския земли. А крещена была она, дщерь, Параскевой, в память о святей мученице Параскевы, нареченной Пятницей, за Христа Господа сначала изъязвленной, а затем и вовсе лишившейся главы. Молите Бога за нас, грешниих, и та Параскева и эта. Внегда Петръ Петрович преставился, паки и паки притекали к Ефросиние с усердным молитвованием и многими слезьми, и умоляя ея, княгиню, не оставить сиротами град и земли и не погубити православный миръ и приять власть в свои руци. Ефросиния глаголала в ответ и сказывала сице: не могу-де править, а хощу-де монастрьскаго жития ради души моея спасения и молитв за супруга и дщерь. И прияла святый ангелский чин монашеского образа. Вопль тогда поднялся к небу велий: кто будет нами править? Горе, горе. Народу нашему для полнаго счастия непременно надобно иго. Стонет, да любит.
Обратили помыслы и взоры на сельце Угловое, что при впадении в Покшу речьки Каменки, зане бысть брега ея в болших камениях. В то сельце князь Петръ Иоаннович, князя Петра Петровича родитель, сослал на вечное житие вторую свою венчаную жену Варвару и Лаврентия, чадо их, и повелел попам при живой-то жене венчати собя на другой. (А самую-то ево первую извели ядом.) А попам што? Страха божия не имеют, а токмо страх человеков. Венчальную память, что в книгах писана, истребили, и повели под венец с молодой. Одинъ был иерей истинный, отец Аввакумъ, голубчик, так он сказывал, не буду о тебе, многоженитвенный князь, Бога молить, и его Петръ Иоаннович, аки царь иудеиствый Седекия – пророка Иеремию, велел посадить в яму, чтоб не мешал делу. О, жестосьрьдие наше! И Петръ Иоаннович помре, и Петръ Петрович вослед, и Ефросиния для мира собя похоронила, занеже пустъ стал древльний кроновский пръстол, отчево людием пала на съръдце тоска. В те поры бояра решили звати на княжий стол Лаврентия, уношу дванадесять лет, а при нем, пока не вошел в зрелые годы, неотступно быть и править ближнему при Петре Петровиче боярину, великаго ума и многия знатия человеку Григорею сыну Романову сыну Щеколдину, его же род в Бархатной книге с древних времен. В неделю всехъ святыхъ нарядили нарочатаго гонца проведати Варвару и Лаврентия и звати их в град. Чрез три дня воротился – лице черное. Боже, боже. И рече, бутта княжьський сынъ, Лаврентий, чуть светъ пошел на Каменку с некиим чрънецомъ рыбу бреднем ловить, и с той поры его, Лаврентия, и того чрънеца никто не видал. Стали искати тело его, в речьке Каменке баграми шарили, ловчанъ в леса снаряжали и молебно вопили к Николе-угоднику: святый Николае, помози его, Лаврентия, нам обрести живаго, а коли нет, так хоть мертваго, ради облегчения душам нашим. А бысть он, Лаврентейто, нраву гневливаго, упорнаго и злонравнаго: девок по углам пребольно щипал, невинным птахам головки рубил, матери своея, Варваре, глаголалъ со дерзостию, пошто-де мы тут, в сельце, тухнем, а не княжим во граде, где нам по роду и чести быти положено. Братец-де наш, Петръ-то Петрович, он, Лаврентей, глаголалъ, токмо поклоны Богу без счету кладетъ и жены-де своея никак обрюхатить не может, слаб он-де, братец. А мы в поры взойдем, каку хошь боярску дщерь или княжну заморяньскую или обеихъ девок-то разом отдерем, аки батюшка мой делывал с женьским полом. И сгинул, бутто хто его, Лаврентея, восхитил: ангелъ ли Господень на небеси иль диявол в тартаръ. Бог знаетъ или чортъ. Матерь же его, Варвара, всем людемъ сказывала си-це, убил-де моего сыночка, княжа роду кроноваго, злобеззаконный Гришка Щеколдинъ, того ради, штобы мимо Лаврентея на княжий столъ скакнуть. И того чрънъца он, Гришка, кровопролиятель, подослал и ему наказал невинного отрока, аки овча, закалати. Воздастъ ему Господь за его лютость.
