Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Он понизил голос, чтобы тот зазвучал по-иному, жестко:
— Что ты здесь делаешь, Силведо? Подсматриваешь? Это ты убил ее? Признавайся!
— Нет, нет и нет! Я хотел только в последний раз ее увидеть и помолиться за нее.
— Ты стал католиком?
— Мне приходится так много притворяться, что я уже сам не знаю, кто я такой.
— Пойдем со мной!
— ЗДЕСЬ ЗАБЫЛИ БОГА!
Эрминио потащил Силведо в таверну, тускло освещенную вонючей, плохо горящей керосиновой лампой, — это непременное место действия в драме, разыгрывающейся в нищенском квартале.
Они уселись за столик, накрытый неизбежной рваной клеенкой, и заказали себе водки, а Силведо тем временем все говорил, говорил и говорил, чтобы избавиться от гнетущего молчания, которое в конце концов украдкой стало проникать в слова.
— Сказать по совести, я остался атеистом. Это ты стал христианином, способным на любые жертвы, и не для того, чтобы после смерти попасть в мистический рай, а чтобы создать рай на земле для будущих поколений. Но прибережем этот разговор для твоей бессонницы. Для того времени, когда тебя арестуют. А я-то, разумеется, никогда не забуду, что мы были друзьями.
(Актерство было у него в крови.)
— Это ты убил ее, признавайся, — повторил Эрминио, по-прежнему не меняя тона. — Я хорошо тебя знаю. У тебя на совести немало преступлений такого рода.
Удар кулаком по столу (с горечью): замолчи!
И тотчас же лицемерным тоном, словно он скомкал гербовую бумагу:
— Если бы ты не был другом моего детства, я подал бы на тебя в суд за клевету и за необоснованное обвинение. (Законность прежде всего!)
И с яростью, словно желая убедить самого себя:
— Я не убивал ее! Клянусь тебе! Я знал ее еще ребенком. На пляже Каркавелос, где так часто мы играли втроем. Ты помнишь? В полицейских и разбойников.
— Помню. Ты всегда был разбойником. А я — полицейским, — отозвался Эрминио.
— А потом я никогда больше не общался с ней. До того дня, когда мне поручили следить за ней. И я стал за ней наблюдать. Недели, месяцы, годы. Неотступно. Мы стали чем-то вроде друзей-врагов. И как можешь ты ждать, чтобы я отказался от слежки? Я ведь не соломенная или тряпичная кукла. И шкура у меня не железная. Я состою из плоти и крови, как и все люди на свете. Ты это знаешь лучше кого-либо другого, потому что в молодости мы были товарищами. И твоя мать относилась ко мне как к родному сыну. (Мы были соседями.) И что, собственно, удивительного в том, что я увлекся Жулией? Не как женщиной, понимаешь? Я чувствовал, что она не такая, как другие бабы. Меня ничто в ней не пугало, даже ее полеты. Впрочем, все мои подчиненные были влюблены в нее. В этом никто не признавался, но не было в бригаде такого человека, который не увлекся бы Жулией. И никто не осмеливался арестовать ее.
— Однако ты убил ее, — не сдавался Эрминио с нескрываемой, подлинной ненавистью. Но тут же, забеспокоившись, направил разговор по другому руслу:
— Ты годами, днем и ночью, выслеживал ее. Стало быть, тебе известны все перипетии нашего заговора?
— Знаю все это как свои пять пальцев, Эрминио. Но, может быть, ты хочешь, чтобы я называл тебя Гермесом?
— Зови меня Жозе. Даже Жóзе, если тебе так больше нравится. Мне все равно. Я попал к тебе в лапы.
Они снова выпили. Заказали еще графин, самый большой. Каждый из них ощущал необходимость найти свое молчание.
— Порой Жулия, — снова начал Силведо свою комедию щемящей нежности, — порой Жулия напоминала мне твою мать. Только она была красивее, разумеется. Иногда по утрам, как только я ее видел, в голову мне приходила такая нелепая мысль: «Должно быть, она пахнет началом мира». Но с тех пор, как она связалась с Лусио, я возненавидел ее так же, как и ваше Дело, которое отнимало у нас эту женщину, и нас самих, которых вы считаете дьяволами, хотя, быть может, мы просто-напросто несчастные люди. Возможно, мы и жестоки, потому что от Сновидений мы ждем лишь кошмара реальной действительности, низменной и тягостной. А вы — я это прекрасно знаю — пренебрегаете преходящим во имя прекрасного, которое не существует и не будет существовать никогда.
— Ты ошибаешься. Когда-нибудь все женщины станут такими, как Леокадия, — заявил Эрминио уверенно и горячо. И глухо произнес низким от ненависти голосом — А все-таки это ты убил ее.
(ЗДЕСЬ ЗАБЫЛИ БОГА!)
— Нет. Когда арестовали Лусио (это не я, клянусь тебе), я поддался какому-то непреодолимому искушению. Не для того, чтобы использовать хрупкое одиночество покинутой женщины, как ты предполагаешь, а для того, чтобы поддержать ее… пригреть, хотя все мы — насекомые…
И доносчик сделал обезболивание, чтобы умерить внутренний ужас перед неким острым железным шприцем:
— Даже ты, мой заурядный божок!
— Я?
— Да, ты. Я шпионил за тобой. Мне осточертело читать доклады о тебе. Ты пользовался любым предлогом, чтобы прийти к ней домой.
— Это ложь. Я не знал, что Лусио арестован. И я не мог бы заставить Леокадию страдать.
(Эта мысль причиняла ему сильную боль. Быть может, он лгал.)
Он успокоился и приумолк.
— Пожалуй, ты прав, — продолжал Силведо. — Ты любил ее по-иному. Некоторым людям, когда они выпьют, нравятся звуки далекой гитары. А кроме того, ты прекрасно знал, что я стерегу ее, как цепной пес. Но вот чувства твоих товарищей не шли в сравнение с твоими чувствами в смысле их дурацкой чистоты. Иные из твоих друзей даже верили слухам, порочащим Жулию, — слухам, которые мы распускали повсюду, чтобы вас деморализовать. Таковы люди, знаешь ли ты это? Хотя вы и носите мифологические имена. Но даже имена богов не позволят вам избежать судьбы общего разложения и омерзительных желаний нашего земного шарика из грязи и нечистот.
И вдруг Эрминио, заблудившийся в этой сумятице страстей, понял, что ведь это он допрашивает Силведо. Пытает его. Что он — добросовестный палач, который вонзает в его барабанные перепонки длинную раскаленную иглу.
— Но ты посмел прийти в дом к Жулии, когда она была в отчаянии и в одиночестве. И у тебя не было приказа арестовать ее.
— Нет. Был только приказ следить за ней. Но в ту ночь, когда закончился допрос Лусио, я бродил по улицам. Потом зашел в какой-то бар, а рано утром очутился перед домом Леокадии.
— Это было до семи утра?
— Да. До семи. Я постучался в дверь. И знаешь зачем? Чтобы принести ей известия о Лусио. Честное слово! Чтобы она знала, что он не сказал ничего! Что он чувствует себя хорошо.
— Все ясно: ты хотел заманить ее в ловушку добрых чувств. Прием известный, но слишком примитивный для тебя, Силведо.
В ответе Силведо почувствовалось, что он сам не знает, насколько он искренен.
— Возможно. Очень может быть. Но когда Жулия отворила дверь с той вечно жившей в ней тревогой, которую ты в ней хорошо знал, — с тревогой того, кто никогда не спит, — она посмотрела на меня молча, без страха. Казалось, она не видит ничего противоестественного в моем приходе. Она сказала только одно слово: «Заходи». Я зашел. «Что тебе надо? Произвести в доме обыск?» — «Да», — отвечал я, стараясь держаться как можно менее агрессивно в благодарность за то, что она дала мне предлог, позволявший мне приблизиться к ней, не нанося ей оскорбления.
— И ты тотчас же предложил ей устроить Лусио побег или что-нибудь в этом роде… Я все твои приемчики знаю как свои пять пальцев…
— Нет. Я только слушал ее. Но она, должно быть, заметила то пламя, которое сжигало меня… Потому что она разразилась безумными, полными отвращения криками — так кричит тот, кто хочет убежать от какой-то страшной мысли, прогнать чей-то призрак: «Нет! Никогда!» А я, в изумлении увидев, что она, как сумасшедшая, метнулась к окну, пытался выбросить из головы эту нелепую мысль: «Бьюсь об заклад, что она умеет летать! Бьюсь об заклад, что она умеет летать!»
Этого она не умела.
Смущенные, они молча выпили еще водки. Эрминио — чтобы обрести мужество и не отказать себе в удовольствии, от которого у него сжимались руки, а губы раскрывались в ледяной и жгучей улыбке: «Надо убить его, чтобы отомстить за Леокадию». (Эта последняя формулировка заменяла собой другую, более честную: «Чтобы образ Леокадии ушел из моей памяти, тогда я стану свободен».)
В то же мгновение Силведо — уже полупьяный, уже плохо соображавший, пришел к такому выводу: «Я приведу его на самый край каменоломни, которая находится неподалеку от дома, где живет мать Жозе, чтобы он столкнул меня туда. Это единственный способ, с помощью которого я могу избавиться от призрака Леокадии».
Они вышли из таверны и прошли мимо хибарки, в которой по-прежнему лежало тело Леокадии, охраняемое черным патрулем соседок — «Здесь забыли бога!».
А Силведо не замедлил разыграть комедию до конца. А вдруг тот клюнет.
— Я очень хочу видеть твою мать. Можно, я пойду с тобой?
