Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории
— Вы правы, извините меня, — и, как всегда рывком, пошел прочь.
Не хочу больше его видеть.
Однако, может быть, всему виной его робость или отчаяние, может, из-за них он забылся, переступил грань приличия?.. Тогда, пожалуй, он еще больше достоин моего сострадания, моей...
19 декабря
Встретив Россану в центре, я говорил с ней нелепо, глупо, пошло. Прости меня, Россана, я не хотел тебя обидеть, я просто был в отчаянии. Ты поняла? Мне было очень трудно, поняла? Послушай, если я и тебя лишусь, то что мне тогда делать?
Прошло три дня после моего бегства из дома, а я еще ничего не решил. Мечусь, тоскую, и нет моей тоске названия. Вот именно, нет названия. Вот именно, нет названия, нет опознавательных знаков (то ли это искупление грехов, то ли надежда на лучшее, то ли полное поражение).
Россана.
20 декабря
Конечно, я его простила, могла ли я его не простить? Могла ли не простить после целого дня ничтожных занятий, скуки, когда вокруг только серое море и небо? И если уж на то пошло, могла ли я не простить его, когда он так на меня смотрел? (Теперь он подолгу, задумчиво смотрит на меня, иногда чуть-чуть улыбается.) Он выбрал момент, когда у стойки никого не было, и неожиданно сказал мне:
— У меня двое детей — одному два, другому пять.
Меня даже в жар бросило: его же никто об этом не спрашивал! И что я должна ему отвечать? А главное — откуда этот жар, что он означает? Я ничего не ответила. А он добавил, уставившись на меня, как всегда задумчиво, но и с некоторым вызовом:
— Я очень люблю свою жену, она совсем ребенок... — И перешел на шепот, наконец-то опустив свои страшные глаза: — Почти как вы.
— Простите? — переспросила я, как бы не расслышав, и тут же выбежала.
Зачем, зачем мне знать это? Или он думает, что я?.. Если он так считает, то заблуждается — вот что мне надо было бы подумать и написать, сообразуясь с логикой. А я, наоборот, подумала и пишу: если он так считает... то он прав. Прав, прав, и его слова — несказанная мука для меня. Хотя сейчас, когда я пишу, они уже не кажутся мне столь значительными и непреложными, как в первый момент. Но это разум, низкий расчет меня подбадривают, сердце же мое в смятении.
Я сидела у себя в комнате, до тех пор пока он не ушел.
20 декабря
Нынче утром (иногда это бывает со мной) я проснулся полный сил, как прежде. Пересмотрел свое положение и укрепился в своих чересчур шатких намерениях бросить всех и вся, но затем поставил перед собой вопрос вопросов — где взять денег? — и опять влип. Ведь, чтобы совершить нечто подобное, надо уехать по-настоящему далеко, скажем, переселиться на другой континент, а для этого нужны деньги, много денег. Так где же их взять, спрашивается? Ничего сколь-нибудь серьезного в голову не приходит, меж тем как скудные сбережения тают с пугающей быстротой. У жены деньги есть, и довольно приличные: в обычных обстоятельствах я мог бы обратиться к ней... Но меркантильные соображения не могут и не должны никоим образом влиять на мои поступки. Итак, я снова вернулся на круги своя: тяну, жду Бог знает чего. Впрочем, к чему скрывать? — дело не только в деньгах.
Либо я обманываюсь, либо, черт меня побери, с Р. происходит что-то особенное: по выражению лица, по вспышкам в глазах я чувствую, как трепещет это юное сердце. А я не хочу, чтобы она, точнее, оно, ее сердце, обольщалось на мой счет... Я должен избавить ее от иллюзий, если, конечно, она в самом деле их питает. И как всегда неуклюже, я попытался это сделать. Должно быть, я ее смутил, ну и пусть, так лучше.
21 декабря.
Не хочу, не могу его видеть. Вчера вечером я послала вместо себя сестру готовить ему кофе, но потом не утерпела — влетела в зал. Мы взглянули друг на друга, я опять не знала, куда девать руки, которые ему так нравятся, и начала перемывать чашку. Он открыто, с мрачной усмешкой уставился на меня. Боже, ну как мне быть?
Могу ли я всерьез думать, что украла его любовь у той, кому она принадлежит по праву? Но тогда почему он так на меня смотрит? Да нет же, то не то. Господи, не это!
21 декабря.
Р. не произносит ни слова, даже не глядит на меня, как будто я для нее не существую. Кажется, я должен быть доволен, однако же места себе не нахожу. Разве не этого я добивался, разве не хотел избавить ее от иллюзий и все такое прочее? Да, конечно, но сама мысль о том, что Р. навсегда уйдет из моей жизни, для меня нестерпима. Отказаться от ее участия, хотя бы косвенного, невольного, хватит ли у меня сил на это?
Я слышу, как она разговаривает с другими — с этими людишками, с женщинами, хотя в них и женского-то ничего не осталось, если посмотреть на их тупые лица и грубые мозолистые лапищи, столь непохожие на ее нежные руки... болтает с подружками, знакомыми, а на меня и не взглянет. Сегодня вечером они сговаривались пойти вместе на какой-то праздник или бал, долго обсуждали, когда и где встретиться, и на меня — ноль внимания... Может, это своеобразное приглашение на праздник?..
Там был среди них еще один тип, по виду рабочий, конечно, уже поднабрался и приставал ко всем с глупой загадкой:
— Самый великий художник, жизнь бедняков?
Впрочем, не знаю, может, это была и не загадка, а незаконченное изречение, тем более он и произносил-то его невнятно. И действительно, Р. все настаивала:
— Ну скажите хотя бы, как пишется — через запятую или через тире.
Но он продолжал твердить свою невнятную фразу и при этом похлопывал рукой по заднему карману брюк, обещая десять тысяч лир тому, кто отгадает, что это такое. Присутствующие начали строить различные предположения («Самый великий художник — это Джотто». «Ну да, а Рафаэль, а Микеланджело?»), а Р. сердито смотрела на этого полупьяного философа!
Неужели ей непременно хочется найти отгадку? Должно быть, просто решила не ударить в грязь лицом. В самом деле, что значит эта навязчивая фраза? По пути из кафе я поймал себя на том, что все еще ломаю над ней голову, и после, когда я по обыкновению проснулся глубокой ночью, она не давала мне покоя. «Самый великий художник, жизнь бедняков». И почему все, вплоть до самого ничтожного рабочего, считают своим долгом задавать нам глупые и неразрешимые загадки? Господи, как же быть?
22 декабря
Море заиграло сотнями красок, потом посерело, а сегодня утром снова сверкает. Он тут ни при чем, море — у меня внутри. Пусть бушует, пусть разразится бурей, потребует жертвы, если надо — принесу тысячу жертв, лишь бы разбилась унылая лодка моей жизни.
Мне ничего не жаль, пусть все летит в пучину.
22 декабря
Я взял кофе и протянул ей десять тысяч. Она вышла, потом вернулась, отсчитала сдачу — девять скомканных бумажек по тысяче и мелочь — и все это вручила мне. Расправляя бумажки, чтобы положить в карман, я заметил среди них белый, сложенный вчетверо листок. Я, как дурак, удивился и уставился на нее, но она не подняла глаз. Тогда я понял или, скорее, почувствовал, что не должен подавать вида.
В записке еще детским почерком, без обращения и подписи, было написано:
«Вы меня обидели тогда в городе. Но я Вас простила, поскольку увидела, что Вы страдаете. (Ну почему, почему не сказать мне об этом прямо? А вдруг я смогла бы помочь Вам? Если Вы не считаете меня достойной своего доверия, так испытайте!)
Правда, я уже не знаю, смогу ли простить Вам еще раз. Вы мне рассказали, хотя я Вас ни о чем не спрашивала, что у Вас двое маленьких детей, что Вы любите свою жену, — зачем? Что это значит и за кого Вы меня принимаете?
Извините за эту записку, за то, что сама себе противоречу. Не думайте обо мне слишком плохо.
Скажите, Вам в самом деле кажется, что мне от Вас чего-то надо?
А Вам от меня?..»
Странное, очаровательное письмо. Милая Р.! Чего мне надо? Всего. Или — да, ты права — ничего.
Я должен поговорить с ней, срочно поговорить. Но как назначить ей свидание, даже если она почти наверняка согласится? Тоже передать ей записку? Слишком рискованно. Сказать напрямик? Пожалуй, у меня духу не хватит. Ладно, завтра посмотрим.
23 декабря
Должно быть, он уже прочел мою записку. Интересно, что он теперь обо мне подумает? Что скажет? Как поведет себя? Ох, скорей бы вечер, скорей бы увидеть его!
23 декабря
Я наконец решился сказать ей обо всем. Она весь вечер не поднимала глаз, и я долго не знал, как привлечь к себе внимание; к счастью, мы на минутку остались одни.
— Вы никогда не гуляете?
— Гуляю, — еле слышно ответила она после долгого колебания и упорно глядя в землю. — Иногда, с подругами.
— А одна?
— И одна.
Слова ей явно давались с трудом.
— Когда же?
Молчание.
— В котором часу то есть?
— Около пяти.
— Здесь, поблизости?
— Д-да... конечно, где же еще?
Итак, завтра... (Если придет.)
Я подумал, что смог бы навестить жену, поглядеть на детей, сделав вид, будто ничего не произошло. Она ведь ничего не знает о моих планах, так что ничего страшного. Пожалуй, стоит попробовать.
