Мемуары белого медведя - Тавада Ёко

В дверь постучали, и моя автобиография прервалась. Пришли Вольфганг и какой-то незнакомец. Выяснилось, что это он возглавляет гражданскую инициативу «ХАОС». Очевидно, человек был в курсе, что мой немецкий пока далек от совершенства.

— Как поживаете? — осведомился он, нацепив на лицо фальшивую улыбку.

Эти слова прозвучали так, будто он принимает у меня экзамен. Новый знакомый носил фамилию Егер [1], которая показалась мне вульгарной. У него было аристократическое лицо с белой бородкой, придававшей ему сходство с офицером. Иногда во время цирковых выступлений я замечала в первом ряду военных с подобными лицами.

— Как успехи с автобиографией? Дело спорится?

Я замялась, испугавшись, что он отнимет у меня мою автобиографию.

— Пока тяжело. Язык мешает.

— Язык?

— Немецкий.

Господин Егер с упреком взглянул на Вольфганга, и я почувствовала, как в нем закипает гнев. Тем не менее голос господина Егера оставался спокойным и прохладным, когда он произнес:

— Я полагал, мы достаточно понятно объяснили вам, что вы должны писать на своем собственном языке, потому что у нас есть фантастический переводчик.

— Мой собственный язык? Я не знаю, что это за язык. Какой-нибудь из северно-полярных языков?

— Вы шутите? Русский — самый великолепный литературный язык мира.

— Я почему-то больше не способна писать по-русски.

— Быть того не может. Пишите, что вам придет в голову, но, пожалуйста, на своем собственном языке! О средствах к существованию не беспокойтесь, — пока вы пишете, мы платим.

С его лица не сходила улыбка, а от плеч разило вероломным обманом. Люди слишком часто пытаются казаться мне великодушными, чтобы лучше манипулировать мной. Я хотела попросить помощи у Вольфганга, но тот стоял ко мне спиной и всем своим видом показывал, что оконное стекло ему куда интереснее, чем я.

— Уверен, ваша автобиография будет бестселлером.

После этой беседы мой карандаш ослабел. Изображение карандаша как предмета, который либо стоит вертикально, либо не стоит, представляется мне слишком мужским. Будучи самкой, я скорее сказала бы так: чем меньше новорожденный текст, тем лучше, потому что в этом случае у него больше шансов выжить. Кроме того, для работы мне нужна полная тишина. Мать-медведица рожает детей в темной берлоге, рядом с ней никого нет. Она никому не сообщает о рождении детей, вылизывает их, едва видя их очертания, чувствует животом, как малыши сосут из нее молоко. Никто не должен смотреть на медвежат, мать касается и обнюхивает их, но не видит. Только когда дети достаточно подросли и окрепли, мать выходит с ними из берлоги. Может статься, что умирающий с голоду отец случайно встретит зверят и съест их, не подозревая, что это его собственные дети. Классическая тема, на которую писали еще древние греки. На мой взгляд, белым медведям-отцам следует поучиться у пингвинов, в семьях которых оба родителя высиживают яйцо поочередно. Для пингвина-отца немыслимо съесть это яйцо. Он высиживает его, замерзая в снежную пургу, и неделями дожидается жену, которая ищет пропитание.

«У пингвинов все браки одинаковые, у белых медведей все браки разные». Я написала фразу по-русски и положила листок бумаги на стол, чтобы господин Егер сразу заметил его, если ему вздумается навестить меня без предупреждения. Как я и предполагала, спустя несколько дней господин Егер и Вольфганг снова пришли ко мне и тотчас увидели листок с выведенным мной предложением.

Вольфганг перевел его на немецкий язык и возбужденно воскликнул:

— Это литература мирового уровня!

Господин Егер взял меня за лапу и горячо добавил:

— Пишите дальше, пишите еще! Чем быстрее, тем лучше. Сократить текст и отшлифовать его вы всегда успеете. Когда писатель слишком много раздумывает и слишком медленно пишет, он совершает большую ошибку!

По-видимому, этими словами он пытался подбодрить меня.

— До эмиграции у меня было о чем писать. Темы множились, будто личинки на трупе. Но, оказавшись здесь, я словно утратила связь с прошлым.

Нить воспоминаний оборвалась. История совершенно не хочет продолжаться.

— Вероятно, вы еще не акклиматизировались.

— Здесь невыносимо жарко. Терпеть не могу жару.

— Но ведь сейчас зима, и у вас холодные руки.

— Так и должно быть. Обогрев конечностей — пустая трата энергии. Главное, чтобы сердце всегда оставалось теплым.

— Вы не простужены?

— Я не простужалась никогда в жизни. Только уставала.

— Если вы устали, посмотрите телевизор.

Господин Егер завершил свой визит этим дельным советом и откланялся. Вольфганг тоже попрощался со мной. Глядя на опущенные плечи обоих мужчин, я угадывала их легкое разочарование.

Едва они закрыли за собой дверь, я включила телевизор. На экране появилась дама, похожая на панду. Стоя перед пятнистой географической картой, она произнесла высоким голосом:

— Завтра будет на три градуса холоднее.

Голос звучал так драматично, словно разница в три градуса могла изменить мировую политику. Я переключила канал и увидела двух панд в вольере, возле которого обменивались рукопожатиями два политика. Сперва меня покоробило, что панды вмешиваются в политику гомо сапиенсов, но потом мне пришло в голову, что я тоже вовлечена в политику, а значит, ничуть не лучше этих панд. Запертая в невидимой клетке, я выступала доказательством нарушения прав человека, не будучи при этом человеком. Я выключила телевизор, который был готов дальше мучить меня дурацкими картинками. На темном экране появился расплывчатый силуэт круглобокой дамы. Это была я, дама с узкими плечами и узким лбом. Из-за острой морды я выглядела не такой симпатичной, как панды. Я начала вымешивать свое чувство неполноценности, будто тесто для хлеба: это занятие было знакомо мне с детства. Внезапно в моих глазах вспыхнули огоньки. Я вспомнила, что однажды меня утешали. Кто это был, когда это было?

Я росла коренастой белой девочкой, в то время как все остальные были стройными и бурыми, с короткими носами и широкими лбами. По их плечам я видела, как они горды собой.

— Завидую я другим девочкам. Они красавицы. Вот бы мне тоже стать такой, как они, — вздохнула я сентиментально-кокетливо.

Человек отозвался:

— Это бурые медведи. Видишь ли, не всякий медведь является бурым. Оставайся такой, какая ты есть. Кроме того, со своим неуемным характером ты можешь стать звездой сцены.

Он стоял с метлой в руке. Это был один из множества дворников, которые наводили порядок в садиках и школах. Они всегда маячили на заднем плане, но я не интересовалась, как их зовут. К ним никогда не обращались по имени. Днем эти люди работали анонимно, вечером они, вероятно, возвращались в свои семьи и снова обретали имена.

Я благодарна тому безымянному человеку за его слова.

Я была сильной девочкой и могла без труда подбросить любого из ровесников в воздух. Однажды я так и поступила, и ребенок обругал меня. Он произнес слово, которое потрясло меня. Внезапно мне бросилось в глаза, что у всех детей, кроме меня, на шеях повязаны одинаковые платки. Я не принадлежала к их числу. В отличие от них, у меня не было родного дома. Вероятно, поэтому арена и стала моим домом, стала местом, где проходила моя жизнь. Я была свободна, получала свою долю аплодисментов и испытывала восторг до изнеможения.

Вольфганг явился ко мне без сопровождения. Мне следовало бы удержаться, но я не смогла и показала ему свежеиспеченную, еще дымящуюся рукопись. Вольфганг прочел ее не снимая куртки. Дойдя до последней строки, он рухнул на стул и произнес:

— Я был в таком отчаянии, что снова начал грызть ногти. Подтолкнуть тебя к работе оказалось нелегко. Но, к счастью, твоя творческая жилка опять пульсирует. Ура!

— Тебе нравится то, что я написала?

— Это феноменально! Прошу, продолжай писать! Упоминание галстуков — просто находка. Все остальные дети входили в пионерскую организацию, а ты нет. У нас была подобная организация, которая называлась скаутской. Все мои друзья состояли в ней и носили одинаковые галстуки. Я завидовал им, но мне с ними было нельзя.