Мемуары белого медведя - Тавада Ёко

— Чтение помогает мне учить немецкий. Я пишу по-немецки, и это экономит время. Перевод больше не нужен.

— Нет, так не пойдет! Пиши на родном языке. Ты должна излить душу, а это можно сделать только естественным образом!

— Что такое родной язык?

— Язык твоей матери.

— Я никогда не разговаривала со своей матерью.

— Мать есть мать, даже если ты никогда не говорила с ней.

— Не думаю, что моя мать говорила по-русски.

— Твоей матерью был Иван. Ты забыла? Времена матерей-женщин прошли!

Я пришла в смятение, потому что от Вольфганга не пахло ложью, то есть он верил в то, в чем убеждал меня, но я не могла согласиться с ним. Разумеется, это его начальник придумал навязать мне русский язык, чтобы переводчик мог добавить в мой текст нужные политические акценты. Пчелы превращают цветочный нектар в мед. Нектар сладок сам по себе, приторно-сладким медом он становится только благодаря процессам брожения, которые запускаются под действием отвратительной жидкости, выделяемой железами данных насекомых. (Кстати, этими знаниями я обязана конференции «Будущее пчеловодства».) Вольфганг и его друзья хотят подмешать жидкости из своих желез в мою автобиографию и сделать из нее нечто совсем другое, чем было у меня. Чтобы избежать этой опасности, я должна писать сразу на немецком. Заголовок на этот раз я придумаю сама.

Вольфганг сказал, что не хочет отвлекать меня от письма, и покинул квартиру. Я смотрела на него в окно. Едва он сел в автобус и уехал, я вышла из дома и направилась в книжный. В магазине был посетитель. Он стоял в углу, повернувшись ко мне спиной. Его черные волосы насыщенного оттенка магнитом притянули мой взгляд. Фридрих заметил меня, распахнул ресницы, отчего его глаза словно увеличились в размере, и растянул губы в подобии дружелюбной улыбки.

— Как у вас дела? Сегодня так холодно, — произнес он.

Я всегда удручаюсь, когда кто-нибудь говорит мне в жаркий день, что на улице холодно. На мой взгляд, от болтовни о погоде лучше воздерживаться, потому что погода — вещь сугубо индивидуальная, на этой теме буксует любая беседа.

— «Доклад для академии», конечно, забавен, но мне было сложно угнаться за рассуждениями обезьяны. А ее подражание человеку насмешило меня.

— Как вам показалось, она делала это по собственной воле?

— Она просто не могла иначе. Об этом она и пишет. У нее не было выбора.

I — Вот-вот. Полагаю, именно эту мысль и пытался донести до читателей автор. Мы, люди, тоже не по доброй воле сделались такими, какие мы сейчас. Нам приходилось меняться, чтобы выжить. Другого варианта нет и никогда не было.

В этот момент незнакомец, внимательно читавший книгу, повернулся к нам и кончиками пальцев аккуратно поправил очки на носу.

— Товары под маркой «Дарвин» снова успешно продаются! Почему женщины красятся? Почему лгут? Почему ревнуют? Почему мужчины воюют? Единственный ответ на все эти вопросы звучит так: того захотела эволюция. Это оправдывает все. Однако мне в голову не приходит ни одного ответа на другой вопрос — чем хорошим может обернуться для земли то, что вредоносный гомо сапиенс продолжает производить потомство? А тебе, Фридрих?

Тот изменился в лице и пронзительно выкрикнул:

— Брат!

Черноволосый и Фридрих радостно обнялись. Заметив, что я не хочу им мешать и пытаюсь выскользнуть из магазина, Фридрих потянул меня назад и представил своему брату:

— Это автор «Бури оваций моим слезам».

Я была озадачена. Выходит, он знал, кто я такая?..

Фридрих был основной причиной, почему я зачастила в этот книжный магазин. Мне очень нравились мужчины вида гомо сапиенс — маленькие, мягкие, хрупкие, но с чудесными зубами. Их пальцы были тонкими, а ногти такими крохотными, будто их вовсе нет. Иногда мужчины напоминали мне плюшевые игрушки, которые люди так любят прижимать к груди.

Однажды в книжном магазине меня подкараулила знакомая Фридриха по имени Анне-Мари. Она входила в организацию, которая боролась за права человека, и хотела побеседовать со мной о положении деятелей искусства и спорта в Восточном блоке. Я ответила, что права человека — не моя тема. На лице Анне-Мари появилось разочарование, которое через секунду сменилось растерянностью.

Мне стало ясно, что моя жизнь судьбоносно связана с правами человека и что я не могу ничего с этим поделать. Люди, которые думают только о людях, изобрели понятие «права человека». Подобных прав не имеет ни один одуванчик, ни один дождевой червь, ни один дождь, ни один заяц. Разве что кит. Я вспомнила статью, которую читала к конференции «Китобойный промысел и капитализм»: крупным млекопитающим предоставлено больше прав, чем мелким животным, таким как мыши. Вероятно, дело во вкусовых предпочтениях определенной группы людей, которые придают чему-то крупному большую ценность, чем чему-то мелкому. Мы, белые медведи, — самые большие из млекопитающих, которые не являются вегетарианцами и не живут в воде. Полагаю, именно этим объясняется интерес ко мне людей, желающих наделить меня правами человека.

Анне-Мари покинула магазин, а я все стояла с пустой головой между книжными полками, ощущая на себе сверляще-серьезный взгляд Фридриха.

— Какую книгу ты порекомендуешь мне сегодня? Он протянул мне томик.

— «Атта Тролль». Это для тебя! Настоящая медвежья история.

«Генрих Гейне» — стояло на обложке. Я открыла книгу наугад и увидела одну из немногочисленных иллюстраций, сопровождающих текст. На картинке, раскинув лапы, лежал большой черный медведь. Он был невыносимо привлекателен. Я уже собралась заплатить, но тут Фридрих ласково коснулся моей лапы и промолвил:

— У тебя рука холодная. Мерзнешь?

Моя улыбка была горькой на вкус.

На следующее утро я снова примчалась в магазин и с порога осыпала Фридриха упреками:

— Что за книгу ты мне подсунул? Ее совершенно невозможно читать!

— На то есть причины. Автор намеренно усложнил повествование, чтобы спастись от вражеских нападок.

— Какие у него могли быть враги?

— Цензура, например.

— Цен… что?

— Цензура, сенсор власти. Ты разве не слышала этого слова в Советском Союзе?

Я покопалась в памяти, но не нашла там ничего, кроме замешательства.

— Поэтому и пишут так запутанно?

— Даже если автор пишет очень просто, для читателя это может оказаться трудным. — Фридрих взял томик, полистал его и настойчиво добавил: — Тебе нужно прочесть эту книгу! Ты не раскаешься, что купила ее.

«Природа не может предоставить людям права, потому что права противоестественны», — мелькнуло у меня в голове.

Фридрих сказал:

— Если люди хотят иметь права человека, они должны давать животным права животного. Однако как я оправдаю то, что ел вчера мясо? Я недостаточно мужественен, чтобы додумать свой ответ на этот вопрос до конца. Кстати, мой брат стал вегетарианцем.

Он многозначительно взглянул на меня.

— У меня не получится быть вегетарианкой, — выпалила я скороговоркой.

Я знала, что когда-то мои предки и дальние сородичи обходились без мяса. В основном они ели овощи и фрукты, очень редко разживались крабом или рыбиной. Мне вспомнилась конференция о капитализме и мясоедстве, на которой меня спросили, почему я убиваю других зверей. Ответа я не нашла.

Сегодня я стыжусь того, что в прежние времена иногда плохо владела собой. Я и сейчас мысленно слышу, как наша воспитательница воодушевленно обращается к своим подопечным:

— Теперь все вместе встаем в хоровод и танцуем!

Я не могла встать в круг с остальными. Воспитательница брала меня за лапу и тянула в хоровод. Так повторялось несколько раз, потом она перестала звать меня в игру и оставила в покое. Стоя в углу зала, я наблюдала за происходящим. Кто-то из ребят спросил воспитательницу, почему я не танцую с ними. «Потому что она считает себя пупом земли», — ответила та и тут же получила от меня удар, от которого упала на пол. Во всем был виноват мышечный рефлекс, побудивший меня применить силу. Я испугалась самой себя, выпрыгнула в окно третьего этажа, ловко приземлилась и побежала без оглядки. Никто не мог поймать меня. С тех пор на мне официально поставили клеймо трудного ребенка. Я была спортивной, но асоциальной. Меня решили отправить в учреждение для одаренных детей, потому что в нашей стране пестовали спортивные таланты. Так называемый институт, куда меня привезли, оказался клеткой. Оттуда мне было не видно солнца. Едва я вспомнила о клетке, ко мне вернулось ощущение влажного полумрака. Перед клеткой стоял Иван. Итак, судя по всему, мое детство завершилось незадолго до встречи с ним.