Юрий Покальчук - Никарагуанские рассказы
Остальное время забирали тренировки, учения, которые мы проходили в лесу, потому что должны были стать бойцами, настоящими бойцами регулярной сандинистской армии, не группой сосунков-добровольцев, которых регулярная вражеская армия разобьет сразу.
Нет, мы учились в тяжелых условиях гор и сельвы, учились военной науке по всем правилам, тренировались физически, учились ориентировке в горных районах, в непроходимой на первый взгляд сельве, учились побеждать. Меня, городского пацана, поначалу все удивляло в лесу, горные пейзажи восхищали, и сама жизнь под открытым небом казалась вроде бы романтической, хотя я тогда такого слова еще никогда не слышал.
Мне нравилось даже просто так держать в руках оружие, учиться стрелять, а уже позднее участвовать в боях. Я гордился опасностью и видел все в героическом ореоле. Но как быстро кончилось это, как быстро. Стоило только начаться сезону дождей или, как мы зовем его, нашей зиме. В горах вообще намного холодней, чем в Манагуа, ночью, да еще под дождем...
А учения проходили у нас каждый день, война не имеет никакого отношения к погоде — поэтому бегом по горам с автоматом, с боеприпасами, ложись, вставай, снова беги, а как же? Месяца через три я понял, что значительно приятнее было бы сидеть где-нибудь сейчас с Лауритой, например, в кинотеатре, ощущать рядом вроде бы нечаянно прикосновение ее колена и, проникаясь теплой волной, которая вскипает в тебе, все равно пытаться сообразить, о чем же речь в этом пустом ковбойском фильме.
Или же сидеть с Раулем над озером, где имели наши матери что-то вроде огородиков, и в укромном местечке за деревьями мы смастерили себе такой насест, а над ним хибару, куда и забирались время от времени поболтать на серьезные темы. Именно там прятал я потом подпольную литературу и листовки, а позже это убежище унаследовал от меня Рауль.
Иногда мы могли себе позволить собрать несколько кордов на бутылку пива или кока-колы и пировали себе на том насесте, точь-в-точь как в самом шикарном ресторане.
Все когда-нибудь меняется, иногда даже жалко. Пока молод — торопишься повзрослеть, тянешься к новому, неизведанному, и лишь когда переступишь черту, только тогда можешь понять, что оно за чудо такое, наше детство, каким бы тяжелым оно у нас ни было.
Хотя мы с Раулем нарочно когда-то пошли пить пиво на наше место в сквере, уже после победы революции, даже развалины нашей хижины остались там и нам было хорошо, очень хорошо, словно вернулось на минутку наше детство. Но ведь это только на минуту, потом пошли дела, и нам, кстати, так больше и не удалось посидеть там еще разок, хотя мы и собирались. До сих пор собираемся. Может, когда-то...
А в кино с Лауритой я хожу и нынче, и часто, и дети у нас, и все... все изменилось.
Как после дождя приятно и светло, замечательная солнечная погода, только пропала яркая радуга на небе, от непостижимой красоты которой у вас дрожало сердце.
А потом вдруг она взяла и исчезла. Вот так.
Я вспоминаю, как когда-то загляделись на радугу мы с Раулем. Потому что появилась она неожиданно и такая большая и яркая, что показалось, будто мы раньше ее и не видели, хотя не раз взлетала она перед нами на небе.
Еще мой веселый папаша жил с нами и сразу же рассказал нам в ответ на наши расспросы, что там, за горами, заметными даже с городской окраины, живут великаны, у них есть гигантские котлы и в каждом из этих котлов кипит цвет. В одном котле кипит красный огонь, в другом — желтое золото, в другом еще — голубая, как в мире, вода, и так у всех, и из каждого котла идет пар, а ветер его раздувает, и этот перемешанный и перенесенный ветром через небо пар садится на другом конце города.
Я засомневался, потому что было мне примерно лет двенадцать, а Раулю только восемь, поэтому он поверил и начал меня уговаривать, чтоб пойти когда-нибудь туда, за горы, да посмотреть на тех великанов. Я именно там, в горах, вспоминал Рауля и радугу, когда после долгого, плотного дождя вдруг засияло солнце и протянулась через небо радуга, казалось, просто от нас, и пришло мне в голову, что эти великаны как раз мы и есть, и замечательные краски этой радуги — это как цвета нашей веры, нашего боевого духа, нашего стремления к добру, к равенству, к счастью для всех, а не только для себя.
Это уже был период не показушной романтики, а совсем другой, той, которая рождается после самых тяжелых испытаний, после смертей и ран, после боли и грязи, усталости, пота, ненависти к врагу. И вопреки всему этому.
Бывало во время вживания в горную жизнь, что у меня сдавали нервы, да и у других товарищей, как правило младших, и тех, кто пришел в отряд недавно.
Какое-то время командиром у нас был Эль Данто, как называли мы тогда Германа Помареса, одного из самых выдающихся, наихрабрейших руководителей революции. Он погиб перед самой победой в Серро-де-ла-Крус в департаменте Хинотега 24 мая 1979 года. Таких, как Эль Данто, было мало.
А еще я запомнил, что мы переутомились так, что сил уже не имели совсем, потому что кроме оружия тащили на себе мешки с маисом. Нужно было что-то есть и нам, и нашим товарищам в лесном лагере. Нас было тридцать, все в основном молодежь, и как-то сразу не хватило всем сил, а впереди была еще довольно высокая гора. Мы просто уселись на землю и дальше — ни шагу.
Эль Данто приказал — идти! Но никто даже не поднялся с места. Хватит! Устали!
Удивляюсь сейчас, как мы могли себе такое позволить! Правда, шел первый год моей партизанщины, и все же...
Эль Данто — молчком встал, пошел на склон недалеко от нашего привала и уселся там. Сидел под деревом и молчал, глядя вниз с холма.
О чем он тогда думал?
О том, как пытали его в тюрьмах сомосовские изверги? Или о том, сколько лет живет он постоянно в подполье, лишенный самого простого и так необходимого каждому семейного уюта? Или все-таки о том, как доставить груз маиса, который вдруг его же бойцы просто-напросто отказались нести дальше, заявляя, что это не их дело. Они, мол, воевать пришли в горы, а не грузы перетаскивать!
Прошло с полчаса, и Эль Данто поднялся и подошел к нам. Мы сидели или лежали на земле и упрямо молчали, не глядя на него.
— Товарищи! — обратился он к нам, и голос его среди чащобы горного леса прозвучал звонко и раскатисто, но быстро погас среди деревьев, замерев невдалеке. Он потер правой рукой испещренную оспинами щеку и загляделся перед собой снова в какую-то невидимую точку, вдаль, которая терялась между деревьями, в самого себя, а скорее в нас, своих бойцов. Но смотрел он вперед. — Товарищи! Мы пошли все в горы, чтоб воевать за новую жизнь, за нового человека. За человека будущего, нашего, нового, светлого времени! И я вам скажу, где он, тот человек, новый человек!
Эль Данто замолчал и медленно обвел взглядом всех нас, а мы уже смотрели на него, мы ждали, что он скажет, мы хотели знать, несмотря на усталость, что же он скажет...
Он не там, далеко в будущем, не где-то там — там в далеком далеке, нет! Он вон там, за той высокой горой, где находится наш лагерь, а еще точнее — он здесь вот, среди нас, он — это мы, каждый из нас! Новый человек — это не какой-нибудь грядущий человек, он рождается прежде всего в каждом из нас, ежедневно ломая чешую старого, уничтожая в себе самом отголосок прошлого, добывая новые качества! Вот откуда берется тот новый человек!
Это был голос нашего командира, вдруг мы услыхали его, осознали, что он говорил, потому что было это так просто и в то же время мы непременно Должны были это услышать. Именно сейчас и именно это.
Он продолжал, зажегшись сам, возможно, и забыв, почему это он говорил, что за причина заставила его говорить речи среди горного леса. В нем была вера, глубокая вера, абсолютная убежденность в том, что он говорил, и любовь к стране, к идее и... к нам.
Он, этот новый человек, должен, мы должны сломать в себе принципы эгоизма, себялюбия, корысти, наименьшие их проявления и выработать в себе новейший элемент сознания уже на другом уровне, на новом... И я обращаюсь к вам сейчас именем того нового человека, за которого мы воюем, той новой жизни, которую мы хотим установить в нашей Никарагуа...
Эль Данто умел говорить, мы услыхали его, и встали как один, и пошли, и я пошел и думал, как бы не упасть от усталости, но из последних сил я топал все дальше в гору, как заклинание повторяя себе — я должен быть таким, как Че Гевара, вот пример того нового человека, который родился в старой жизни, таким, как Че, таким, как Че...
Таким, как команданте Хулио Буйтраго.
Десять лет мне исполнилось всего лишь, когда Хулио Буйтраго, окруженный в доме, где был склад оружия, принял бой с отрядом сомосовских карателей. Бой, в котором против одного Буйтраго было брошено в целом около четырех сотен сомосовцев, поддерживаемых артиллерией и авиацией. Сомосовцы хотели запугать народ и на место боя привезли телеустановку, и бой транслировался по всей стране по телевидению. Бой продолжался пять часов. Когда дом разбомбили вдребезги и казалось чудом, что до сих пор жив команданте Буйтраго, на миг умолкла стрельба, и сомосовцы, решив, что подпольщик погиб, подступили к дому вплотную; и тогда с автоматом в руках раненый Буйтраго выскочил на порог дома и стрелял до последнего своего вздоха, пока сотни вражеских пуль не прошили его насквозь.
