Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь
Мы с Юлей молчим и смотрим на гудящий проспект. Мы много говорили, и это молчание не висит между нами незримой стеной, как порой случается, — нет, мы молчим, как и говорим, об одном и том же. По крайней мере мне так кажется.
— Хочешь, поедем на дачу ко мне? — говорит Юля, сплетая пальцы с моими и болтая ногами в воздухе.
Я смотрю в ее глаза, и мне кажется, что в них невероятно, несоизмеримо больше, чем в моих, — как будто там бескрайние просторы новых миров, а в моих — только пыльная захламленная комнатушка.
— Да. Да, конечно, давай, — отвечаю я.
Она улыбается, проводит языком по зубам, потом надувает и хлопает пузырь из жвачки. Делает глоток ром-колы, наклоняется ко мне и целует.
Кажется, я сорвался с парапета, но лечу не вниз, на разбитый асфальт старой стоянки, а вверх. К звездам.
— Да, полюбасу едем! — плюхается рядом Долгопрудный.
Я чувствую мгновенный укол неприязни (помню, как Юля когда-то на него поглядывала), но тут же вспоминаю, что у него дача рядом с Юлиной и никто нам не помешает уединиться.
И заняться кое-чем еще.
Юлина улыбка вдруг блекнет, сменяется гримасой боли; бутылка с ром-колой выпадает из ладони и летит в темноту; звон стекла рикошетит от старого кафеля стен.
Думаю, Юля могла бы упасть вниз, если бы я не схватил ее за руку. Прижав ладонь к груди, она судорожно втягивает воздух в легкие.
— Эй! Ты чего? Все окей? — спрашивает Долгопрудный, перестав ухмыляться.
— Юль, ты как? Что случилось? — шепчу я. На мгновение меня охватывает паника: я представляю себя, как трудно будет спустить Юлю вниз, если…
— Все… хорошо… — отвечает Юля, сжав мою ладонь так сильно, что белеют костяшки пальцев. — Я… Просто что-то на секунду прихватило в груди…
Она смотрит на меня, пытается улыбнуться, но кожа под глазами блестит от слез.
— Может, нужно вызвать… — начинаю я, но Юля качает головой:
— Нет.
Взяв с парапета пачку, она едва не рассыпает сигареты, прикуривает одну дрожащими руками и встает, перебросив ноги на крышу. Выдохнув дым, она снова улыбается — на этот раз нормально.
Почти.
Бросив взгляд на притихших друзей, она кладет ладони мне на плечи:
— Ничего страшного, у меня бывало уже такое. Давай пойдем, а? Проводишь меня.
По пути к ее дому я еще несколько раз пытаюсь разузнать, что это за «бывало уже такое», но Юля говорить на эту тему не хочет и парой поцелуев отбивает желание и у меня. Остаток пути мы говорим о всякой ерунде — как ее кошка Макси не любит рыбу, как от Аллы Игоревны, нашей бывшей классухи, ушел муж и как завтра в десять встретимся на остановке, чтоб ехать на дачу. Долго обнимаемся на лестничной клетке. За окном — холодный свет фонарей во дворе. На облупившейся зеленой краске стены — надписи: красным «COME INTO MY LIFE» и черным корявенько «РЭП — КАЛ».
По пути вниз — лифт в Юлином парадном не работает — я читаю и другие, покрывающие стены снизу доверху бесконечной вязью. За эти летние дни — странные, жуткие и прекрасные — я почти выучил их все наизусть, как книгу. Так же, как в своем подъезде.
Об отце вообще не думаю.
Представляю, как буду вечно провожать Юлю, и будут вечные поцелуи на лестничной клетке, потому что это лето будет вечным.
Эх, мечты… мечты…
8
Сегодня висим на участке Долгопрудного. У него дом попроще, чем у Юли, — просто фанерная хибара на одну комнату с верандой, вроде тех, что стоят на базах отдыха, — но зато сразу за калиткой вода. Ну почти сразу — перейти тропинку и пройти через кусты. А там — пляж и рыбацкий мостик, с которого можно прямо на глубину нырять.
Что мы и делаем. Я, Долгопрудный, его Алла и моя Юля.
Моя Юля…
Когда ныряешь, прикольно выдохнуть весь воздух. Сразу камнем летишь на дно, вокруг темнеет… А потом сильно-сильно гребешь вверх. Это называется «нырять торпедой».
Главное — не переборщить. А то не успеешь вынырнуть.
Юля выбирается на берег, а мы втроем продолжаем плескаться, брызгать друг в друга водой и смеяться. Долгопрудный забирается на старую автомобильную камеру, которую мы всегда надуваем, и прыгает с нее, громко крича. Юля улыбается. Она моет черешни в кульке под струей воды из колонки, что торчит рядом с калиткой Долгопрудного. Солнце блуждает в пакете среди сочных темных ягод и светлыми дрожащими пятнами пляшет на мокрой Юлиной коже.
— Слышали? Филин на той неделе чуть дуба не дал. Дрель старая током влупила, когда они с батей на чердаке работали, — говорит чуть позже Долгопрудный, развалившись на пластиковом стуле на веранде. Он был в лагере, загорел, на плечах кожа шелушится и облазит.
Нас тут здоровая толпа — человек пятнадцать. Почти вся дачная тусовка. Уже стемнело, стало прохладнее, на траве блестит роса; рассвирепели комары, и мы разоделись во всякие древние рубашки и олимпийки из забитого хламом домика, напоминая пирующую стаю бомжей.
Филин — тоже чувак с дач. Где он в Киеве живет, я не знаю. А прозвали его так потому, что фамилия Шилин, но шепелявит страшно.
— И че? В больницу возили? — спрашивает Долгопрудного Алла, сидя у него на коленях и потягивая пиво из пластиковой бутылки.
Она пытается говорить безразлично, но получается плохо: в том году она пару месяцев встречалась с Филином. Они расстались, когда Алле донесли о том, как Филин зажимался с Зубастой Ниной, прозванной так из-за неправильного прикуса. Мне Юля все рассказала, она тогда тут тоже тусила.
— Да нет. В Марянку, в ФАП свозили, и все… — продолжает Долгопрудный и тушит окурок в большой старой пепельнице из помутневшего хрусталя. — Сан Саныч отвез. Он как раз за дрелью заходил. И меня позвал.
Сан Санычем зовут поджарого, сухопарого, будто связанного из тугих канатов мужика, которого стариком никто бы не назвал, несмотря на недавно разменянный восьмой десяток. Он живет в паре участков от Долгопрудного, ближе к магазину. Купание в проруби, беговые лыжи и постоянные тренировки делают свое дело, и Сан Саныч хоть умом и не отличается, но здоровьем наверняка может уделать всех сидящих сейчас на веранде.
— Он вроде пару минут даже… ну не дышал типа…
Из окна на втором этаже, где две комнатки с панцирными кроватями, доносится смех. Там Шкварка минут двадцать назад уединился со своей синевласой пассией. С участка через дорогу доносится запах горелой травы.
— Ну, короче, мы его на Сан Саныча дачу потащили… У него ж «жигулятор» есть… А Филин все не дышит и не дышит. Синий весь…
Юля прижимает руку ко рту. Пепел с зажатой в пальцах сигареты падает на стол. Остальные молча кивают: без машины здесь нечего ловить, если вдруг беда. Ни одна «скорая» никогда в такую жопу не поедет.
— А вы это… искусственное дыхание делали ему? — спрашивает Алла.
Жмен гогочет, обнажив кривые, как ряды покосившихся надгробий, зубы:
— Ну тебя ж тут не было, чтоб «рот в рот» сделать, гы-гы…
Долгопрудный медленно, как танковую башню, поворачивает к Жмену голову. Тот перестает ржать.
— Ты сейчас «голова в жопу» сделаешь… — тихо говорит Долгопрудный.
Теперь Жмен и улыбаться перестает, и Долгопрудный продолжает:
— Сан Саныч делал, но все без толку было. Ну мы его забросили в тачку и погнали в Марянку. Сан Саныч, короче, втопил, насколько на его «копейке» можно было. За старой водокачкой решили срезать через лес, по грунтовке. Мимо пионерлагеря заброшенного. Чуть тачку не разбили.
Рискованно. Там такие колдобины, что танк увязнет. Но Сан Саныч полжизни проработал шофером, так что мог и прорваться.
— Короче, прорвались.
Из дома выходят Шкварка и Синеволосая. Растрепанные, ошалелые. Держатся за руки. На девчонке Шкварки его футболка. Грудь просвечивает через ткань.
— И че дальше было? — подает голос Китаец, возясь с магнитофоном.
Юля за ним присматривает, чтоб поставил что-то нормальное, а не одну из своих кассет с ревом и грохотом, которые, кроме него, никто слушать не может.
— Та он сам уже дышать начал, когда в будку эту медицинскую его занесли… — качает головой Долгопрудный, берет со стола пивную пробку и начинает вертеть ее в пальцах.
Вдруг раздается громкий хлопок. Алла вскрикивает, Шкварка едва не давится пивом, проливая пену на старую советскую олимпийку с проеденным молью рукавом. Китаец гогочет.
— Гном ты мудацкий! — орет Долгопрудный, но тоже ухмыляется; Китаец — знатный пироман, везде таскает с собой всякие петарды, ракеты и прочую хрень. Вот и сейчас швырнул какую-то хлопалку в траву.
Повозившись еще с магнитофоном, он наконец врубает «Offspring», но делает тихо, чтоб дальше слушать рассказ Долгопрудного.
— Так что там с Филином дальше было? — спрашивает Юля, садясь рядом со мной. Ее босая стопа, мокрая от росы, касается моей ноги.
— Мы его назад привезли, на дачу. Его сушило жестко. Ничего не говорил, только воду пил. Двухлитрушку всосал, пока доехали, а потом к колонке губами прилип. Никогда не видел, чтоб человек столько пил.
