Сергей Саканский - Человек-тело
Во-вторых, он не может ничего диктовать, ибо он не писатель, а читатель. Для того он и создал человечество, чтобы люди писали книги, и читает он их от безмерной, бесконечной скуки и одиночества.
Книги же создает всё человечество, посредством, конечно, отдельных своих представителей, коих мы называем прозаиками или поэтами. Все люди выстраивают длинные, запутанные пищевые цепочки, которые со всех сторон ведут к поэтам, и вся человеческая деятельность так или иначе влияет на поэтов, которые и записывают тексты для него, для Великого Читателя.
Мысль № 9
Порой мне кажется, что текст уже написан, и я всего лишь проявляю его, словно счищаю мокрую бумажку с переводной картинки.
Подобные мысли посещали многих писателей. Иные думали что тексты им начитывает сам господь Бог. Это глупость, конечно. Зачем Богу это нужно, если время существует, и все эти тексты — тоже?
Другое дело, если Бог не писатель, а читатель. Тогда всё встает на свои места. Он и создал нас для того, чтобы мы сочиняли для него тексты.
Но тогда не ясен эффект переводной картинки. Откуда это ощущение? Кто мне диктует и для чего?
Что, если и здесь справедлива теория человек-тело? Что, если я тело, пишущее тексты, в то время как посредством моей руки один Человек диктует эти тексты Другому?
Жизнь за пределом мечты
1
Четыре месяца я не возвращался к этой тетради, более того: вот уже четыре месяца, как я вообще «не брался за перо». Просто не было уже никакой надобности писать. Отчего же я писал всю жизнь — не от того ли, что всегда был элементарно несчастлив?
Сейчас же счастье полностью проглотило меня. Я просыпаюсь утром и думаю: я счастлив. Это, впрочем, и раньше бывало, когда я вставал с постели, предвкушая огромный, значительный день, полный самозабвенной работы, замечательных открытий. Однако, не проходило и нескольких минут, как это ощущение испарялось и начинался обычный будний день писателя, который делает массу открытий, продвигается вперед в нескольких текстах, которых никто, кроме него, не увидит.
Теперь же, едва разлепив глаза, я знаю, что счастлив, что буду счастлив весь этот неторопливо текущий день, и завтра буду счастлив и послезавтра, и через неделю… От подобного состояния, наверно, должно быть стыдно. Мне — ничуть.
Свадьбы как таковой не было: зарегистрировались и всё, выпили со свидетелями и проводили их. Это произошло неделю назад, я только что выкарабкался из запоя, и в нашей жизни ничего не изменилось. Ленка по-прежнему живет на седьмом этаже, приходит два раза в неделю, приносит продукты, трахается, убирается, только теперь — на основании законной супруги.
Я вышел из дома только один лишь раз — на такси до ЗАГСа и обратно. По-прежнему совершаю свои тридцатишаговые прогулки по квартире, с заходом и без. М-да. Традиционная мистификация. Можно теперь подумать, что мистификацией была и предыдущая глава.
Нет больше никакой Ленки. Здесь живет, убирается, готовит и спит Вика — моя молодая жена. Правда, готовить она не умет, все выходит какая-то импровизированная дрянь, но я неприхотлив и неразборчив в еде, меньше всего на свете озабочен вкусом. О чем это я? Опять — в сторону ухожу от главного…
2
Она искренне, самозабвенно любит меня, называет не иначе, как милый, любимый, родной…
— Вот интересно, как там поживает мой любимый? — говорит она, поглаживая меня по жирному волосатому животу.
Впрочем, за эти месяцы я изрядно похудел, и живот стал еще более складчатым. Вика раздобыла кукую-то новомодную диету вкупе с комплексом упражнений. Я вставал на весы и, сцепив руки в замок, покачиваясь, ждал, когда стрелка перестанет дрожать далеко внизу. Плюс камасутра три-пять раз в сутки. Я сбросил одиннадцать килограммов.
— Исстрадался, наверное, мой родной! — говорила она уже в постели, имея ввиду, что уже несколько часов я не входил в нее.
Все это просто чудо какое-то, и я сам в эту реальность не верю, оттого и ее описание хромает, что я как критик и литературовед хорошо понимаю. Ты ведь и тоже не веришь мне, мой гипотетический читатель? Чувствуешь ведь какой-то подвох, паскуда, но никак не можешь сообразить, в чем же он.
Так и вижу тебя, вонючего бомжа, бывшего, например, учителя, который также в юности пописывал, хотел стать профессиональным поэтом, может быть, даже закончил Литературный институт, как и я, слыл гением, а стал преподавать словесность в каком-нибудь лицее, но тебя изгнали за пьянство, потом ты решил поправить свое материальное положение, продать двухкомнатную в центре, купить однокомнатную где-нибудь в Паскудниково, а на разницу жить и жить, но тебя кинули, словно какого-нибудь Жирмудского, и ты оказался на улице, без гроша, отравленный и избитый…
И вот, шебуршишься ты в мусорном контейнере, а там лежит эта тетрадь. И ты суешь ее за пазуху, а ночью, в подвале у трубы отопления, читаешь, потому что словесник все же… Цокаешь языком: и что же он врет? Какая еще девушка? Какая женитьба? Иначе, почему же эта тетрадь оказалась на свалке, ведь его молодая жена так трепетно относилась к его слову… И он член СП. Нет, должна быть комиссия по наследию, достойные похороны, речи соратников…
Поэтому вот и такого — гипотетического, помоечного читателя — у этой тетради также не будет. Я хорошо знаю, кто возглавит комиссию и кто в нее войдет. У этих, до сих пор, как ни странно, любящих меня людей, будет та же проблема, что и у меня: никто не захочет публиковать мои тексты. Пожалуй, мой единственный гипотетический читатель — это просто-напросто Надя Хромова — поэтесса, будущий председатель комиссии.
Ну что ж, Надя. Прости меня за всё.
3
Вчера мы лежали рядышком, изнуренные нашей любовью, после хорошего ужина, отметив полгода нашего законного брака — нет, лишь чаем без сахара с черными сухарями, что есть моя новая диета, снявшая с меня уже четырнадцать кило, и Вика завела разговор обо мне, писателе и человеке.
— Пусть я и люблю тебя как писателя, — сказала она, — но ты для меня прежде всего человек, мужчина.
Не знаю, радоваться или огорчаться этим словам. Муччина — произносила она это слово на свой манер.
— В нашей среде, — сказал я, — среди выпускников Литинститута, было принято любить и ненавидеть друг друга именно за тексты. Да и ты полюбила меня поначалу по той же причине, разве не так?
— Да, — сказала она. — Тогда это было так. Но теперь у меня есть твои губы, глаза и ладони, твой кукух… — при этих словах она поочередно тронула мои губы и глаза, провела кружок по ладони, словно сорока кашу варила, и цепко схватилась, уже не отпуская, за мой, теперь уже совсем мягкий кукух.
— Главный вопрос, — продолжал я, — который мы выясняли друг о друге, еще когда были студентами, был такой: а что он пишет? И если какой-то подонок, ублюдок, избивающий женщин и предающий мужчин, писал прекрасные, лучезарные стихи, то все поступки ему запросто прощались.
— Это можно понять, — сказала она. — Наверное, то, что человек пишет, и есть его душа. Я очень люблю своего мужчину. Он невероятно хороший. Он и сам не понимает, какой он хороший. Думает, бедняга, что плохой.
При этих словах она провела ладошкой по моей, к вечеру уже колючей щеке. У Вики была странная манера говорить со мной обо мне же — но в третьем лице. Иногда я подхватывал и начинал говорить так же.
— Нет, милая. Он очень плохой. Чрезвычайно плохой человек.
— Не смей так говорить о моем любимом! — включилась она в игру, разыгрывая гнев.
— Он, — сказал я, ткнув пальцем себе в волосатую грудь, — потому и перестал общаться с людьми, чтобы не совершать с ними всяких гнусных поступков. Впрочем, в итоге любой поступок оборачивается гнусностью.
— Каким бы он ни был, но я все равно люблю его. Это ужасно, правда? — пробормотала она, уже засыпая, и ее слова вдруг принялись кружиться в моей голове, обрастая многими странными смыслами, будто в них была заключена какая-то тайна.
Я уже и сам проваливался, как вдруг понял…
Вот где заноза. Эти самые слова говорила не та девушка, которая была у меня зимой, а моя литературная героиня. Первые слова, которые она произнесла еще на балконе, едва материализовавшись из кучи грязного тряпья, и потом, рассказывая свою историю. Я сам и придумал эти слова, чтобы придать моей девочке больше шарма. Прямо, как тупой такой, бессильный графоман, который искренне считает, что у персонажей должны быть «речевые характеристики» и, разумеется, изрядно с ними перебарщивает.
Вопрос: почему Вика имеет ту же речхарактеристику, что и выдуманный мною персонаж?
Ответ пришел не сразу: пришлось помучиться, поворочаться в постели, потереться о желанное тело так, что чуть было не решил его немедленно разбудить… Что ж тут думать, черт подери! Я осторожно повернул голову и в полутьме посмотрел на нее, спящую. Просто она тайком прочитала мою тетрадь. Две первых главы моего романа о моей жизни.
