Сергей Саканский - Человек-тело
Уж не брежу ли я реальностью самой, не сочиняю ли тут просто некий роман? А то, что эти события со мной на самом деле происходят — просто-напросто мне кажется.
Мысль № 2
Когда-то давно я был готов жизнь отдать за свое творчество. Но никто моей жизни не взял: началась перестройка и охотится за диссидентами стало уже не модно.
Мысль № 3
Я был диссидентом в советском обществе, теперь же я — диссидент в человечестве. И нет мне пути в эмиграцию, никуда нет мне пути.
Мысль № 4
В принципе, для меня никогда не была важна не только слава писателя, любовь и восторг поклонников, но даже и публикация вообще. Успех в моем понимании означает создать произведение и убедиться в том, что оно совершенно. Следуя этой логике, мне надо бы уничтожать свои опусы сразу по их окончанию.
Мысль № 5
Пожалуй, мне даже судьбу Кафки повторить не удастся. Ни строчки моей не будет опубликовано, даже посмертно. Жизнь моя заканчивается в эпоху, когда само Слово катастрофически быстро теряет свою прежнюю ценность.
Зачем же мне вообще жить, если весь смысл жизни и заключался лишь в этом кропотливом писеве?
Ответ простой: я живу только до тех пор, пока пишу. Вывод напрашивается сам собой: надо писать и писать, чтобы сохранить эту пакостную жизнь. И тогда я буду жить вечно.
[Начало]
Никогда прежде я не переживал такого ужаса — ни в жизни, ни во сне. Я шел по огромному городу, многоцветному, простершему свои безумно красивые улицы под ослепительно синим небом, под жарким золотым солнцем.
Город был совершенно пуст, что вовсе не характерно для сновидения. Сны всегда полны людей и животных, но тут передо мной выстроилось застывшее, мертвое пространство, сплошь залитое ярким полуденным светом, и появление чудовища только еще ожидалось.
Я помнил, что иду очень давно: несколько часов или даже дней. Первое время я был преисполнен восхищения, любовался туманной глубиной улиц, парадоксальными сочетаниями красок — черного на розовом, розового на золотом.
Со временем что-то стало тревожить меня. Я понял: то, что я вижу, вовсе не было городом, а лишь выглядело как город. Вокруг меня возвышалось все, что угодно, только не здания.
У этих построек не было ни окон, ни дверей. Возможно, это были какие-то скульптуры и обелиски, или гигантские надгробья… Символы… Могильный кенотаф города, красочный муляж, фальшивый, словно блюдо с восковыми фруктами.
Нет, все же я видел и окна, и двери… Но они были каменными, как и всё вокруг. Казалось, будто бы город был целиком вырезан из скалы. И тот, кто сделал его, не знал, как устроены здания, для чего нужны окна и двери.
Но и эта мысль была ложной: фигуры состояли из разных материалов, плавно перетекавших из одного в другой… То, из чего все это вытесали, должно было иметь заранее определенную внутреннюю структуру, чтобы синее стало окном и дверью, а красное — карнизом и крышей. Так вырезают миниатюрные камеи из слоистых камней, выявляя светлые женские головки на темном фоне.
Я трогал и близко рассматривал стены. Они состояли из мраморов и гранитов, гвельфов и гибеллинов, из черного базальта и розового лабрадора.
Каким-то ужасом веяло от этого лабрадора, цветом напоминающего человеческое тело.
Была ложной и мысль о том, что город из камня высечен. Нет, я не видел никаких следов обработки: город рос и развивался сам, из какой-то странной подземной субстанции. Это было похоже на восковые натеки, только всплывающие снизу-вверх и формирующие в итоге целую, ровную свечу.
Почему-то отчетливым было впечатление, что все это именно растет снизу вверх, медленно встает, а не наоборот — растекается из уже готового создания. Только движение было незаметно, будто бы стрелка часов ползет.
Я подумал: а куда и зачем я иду по этим улицам? Почему я иду именно туда? И действительно ли улиц много, и мое пространство разветвляется, и у меня есть выбор, или все это — просто одномерный коридор с ярко раскрашенными декорациями?
Я резко свернул в боковой переулок, но он оказался тупиком. Я свернул еще и еще, но тщетно: все боковые проходы кончались бутафорией: глухими дворами, стенами или скалами, уходящими ввысь.
Один из переулков раскрылся в небольшую площадь, посередине которой стоял кальмар. Этот каменный кальмар, точнее, статуя кальмара, была водружена на невысокую черную плиту, опираясь на нее мощными щупальцами, напоминающими эрегированные фаллосы.
И тут я услышал далекий женский крик… Я понял, что город строится специально для меня, что эта улица — ловушка, и ведет она меня к какой-то своей цели, заранее определенной и страшной. Я шел и все отчетливей слышал крики и стоны истязаемого существа.
Внезапно город кончился входом в туннель. Я увидел просторный зал, щедро освещенный через круглое отверстие в потолке.
Посреди зала женщина лежала на полу. На нее напал огромный черный кальмар, он душил и мучил ее, она громко кричала.
Я бросился вперед, но замер в нескольких шагах, потому что влип во что-то вязкое, слизистое, сильно держащее мое тело на месте. Я не сразу понял, что эта женщина — ты… Я бился в невидимой паутине — в нескольких шагах от места, где ты умирала.
И вдруг ты увидела меня. В твоих глазах стояли слезы боли и отчаянья, твой взгляд умолял, заклинал, приказывал… Ты простерла ко мне руку с дрожащими пальцами…
В этот миг чудовище повернуло голову и тускло посмотрело на меня, выпустив чернильный заряд тошноты и страха, мгновенно выбросивший меня на поверхность реальности, со всем моим позором, бессилием, болью… Я проснулся в ужасе и тоске.
[Конец]
Смутно помню, когда я написал этот рассказ. Если честно: я вовсе его не помню. Судя по почерку — ровный, крупный — это было где-то лет в двадцать пять-семь. После тридцати мой почерк изрядно испортился, измельчал, наклонился, обуглился — от пьянства, что ли? Или просто вместе с моей юностью ушел из меня какой-то другой человек… Ушел, плотно закрыв за собой дверь, не оглянулся на меня.
Мысль № 6
Боже мой, как ясно я помню спину ее, уходящей Аннушки моей! Это было где-то за год до расставания. Мы должны были встретиться в ЦДЛ, я шел от метро. И вдруг увидел ее впереди: в длинной коричневой шали с бахромой, медленно идущей по льду.
Я не стал ее нагонять, а просто двигался за нею, играя в тень. Помню, пришла мне тогда мысль: это репетиция расставания, кадр из будущего.
Я знал, что должен расстаться с нею. Вычеркнуть ее из мой жизни. Я не мог выгнать ее. Я ждал, когда она уйдет сама.
Мысль № 7
Я бы мог сочинять какую-нибудь православную или патриотическую чушь для толстых журналов, или демократическую чушь для других толстых. Мог бы стать жанровым — сочинять, словно какой-то Тюльпанов, мерзкие детективы с пятьюстами слов запаса, женские романы, нон-фикшен какой-нибудь — о том, как стать богатым и счастливым, об одежде, еде и жилье… Возможно, я бы так и делал, если бы не имел постоянного пожизненного дохода.
Впрочем, вру, я и пытаюсь писать жанр, только не для денег, а для души. Проблема в том, что мои фантастические произведения настолько динамичны и остросюжетны, что сами себя пожирают, словно змеи, за хвост, где-то на пятом-шестом авторском листе. Издательства же (к примеру, крупнейшее в стране — «Эксмо») требуют минимум 8 листов. Казалось бы, нет проблемы: составь книгу из двух-трех произведений. Но беда (по-ихнему, по-молодому — «фишка») в том, что в одной книге должно быть одно произведение. Это значит, что нужно налить страниц на сто воды: подробно описывать интерьеры и одежды, гнать бессмысленные диалоги…
Я написал уже пять жанровых повестей или мини-романов, как их можно еще назвать. Ни одно издательство не заинтересовалось. Были такие, что очень хвалили, но сетовали, что объем не в формате и предлагали… Подлить немного воды.
Выходит, что и жанр я также пишу в стол. Кроме того, мои высоколобые коллеги, едва узнав, что я пишу жанр, преисполнились ко мне презрением. Им и в голову не приходит, что жанр можно написать хорошим русским языком. Оригинальный жанр. Читать мою фантастику они отказались. Тупик и пустота.
Мысль № 8
Есть такая теория, что тексты писателям диктует кто-то свыше — когда Бог, когда Дьявол. В моей картине мира такого не может быть, ибо мир устроен наоборот.
Во-первых, никакого дьявола нет, а существует только бог-создатель. Дьявола же придумали люди, чтобы оправдать деяния, которые им не казались божьими.
Во-вторых, он не может ничего диктовать, ибо он не писатель, а читатель. Для того он и создал человечество, чтобы люди писали книги, и читает он их от безмерной, бесконечной скуки и одиночества.
Книги же создает всё человечество, посредством, конечно, отдельных своих представителей, коих мы называем прозаиками или поэтами. Все люди выстраивают длинные, запутанные пищевые цепочки, которые со всех сторон ведут к поэтам, и вся человеческая деятельность так или иначе влияет на поэтов, которые и записывают тексты для него, для Великого Читателя.
