Николай Климонович - Цветы дальних мест
Мгновение он ничего не мог разобрать обалдело, а разобрав, обмер от ужаса. Прямо под ноги к нему подбиралась с зловещим нешуточным шипом хищная, громадная, страшно и ярко полосатая ящерица. Глаза ее уставились прямо в его глаза, выражение было пуговичное, стеклянное, и, словно что-то высмотрев, чудище вдруг неестественно, издевательски принялось раздуваться.
Парень вздрогнул и отшатнулся.
Напыжившись, ящерица с вкрадчивым шорохом, елозя грудью по песку, принялась выпускать воздух порциями, подпрыгивая после каждой, точно резиновая, и снова едва волочась вперед. Потом нежданно сделалась до неправдоподобия плоской, будто была накачанной, а тут ее прокололи. Вся съежившись, сжалась, поблекла, утихла, но тотчас в ее утробе что-то отчетливо забулькало и всклокотало. Встрепенувшись и с маху хлестнув хвостом оземь, стремглав метнулась она вперед, оскалившись и ярясь.
Дыхание парня пресеклось.
От жгучего страха ноги подрубились, он опрокинулся, взвизгнул, поскакал на заду, хватая раскоряченными пальцами землю, ногами суча и подбирая колени к груди, трясясь телом, содрогаясь головой, холодея.
Варан отчетливо взвился над землей, словно пружиной выбросило, но вдруг зигзагом передернулся на лету, судорожно изогнулся, с маху звонко шлепнулся назад, тяжко плюхнулся широким животом, и морда его при этом безвольно мотнулась, потом глухо, как деревянная, несколько раз простучала по песку.
Удар был неожиданный и сильный.
Сообразив, что ему больше ничего не грозит, не сразу рассмотрел парень толстый шелковый шнур, тугой петлей охватывавший нижнюю часть туловища варана поверх задней пары лап. Шнур, видно, размотался — ящерица оказалась довольно далеко от машины, за которую позади кузова шнур был зацеплен, — остаток сделался короток по броску. Парень разглядывал тварь с отвращением, мстительным чувством удовлетворения, но и с любопытством, едва не с сочувствием… Варан казался удивленным, пришибленным, сбитым с толку.
Он вздрогнул еще пару раз. Болезненная рябь прошла по его чешуе. Распялив все четыре лапы, вонзил когти в песок. Шкура на шее подымалась и опадала. Рот был раскрыт, вбок метнулся змеиный розовый раздвоенный язычок. Послышалось какое-то тихое урчание, стон не стон, пришепетывание не пришепетывание, словно про себя варан что-то пробормотал, но боль в отбитом брюхе стала сильнее голоса. Тело его изникло, движения стихли, он распластался безжизненно, закрыл глаза заморенно, последние капли сил вложив, казалось, в этот яростный и обреченный наскок.
Глава 6. ВОКРУГ КОЛОДЦА
Колодец находился в плоском межгрядье, метров пятьсот от кошары, из окон был хорошо виден. Ездили за водой, впрочем, не часто, как правило, втроем: шофер за рулем, Миша с парнем или с Володей, коли парень был на кухне. Иногда же, как сегодня, Миша убеждал шофера остаться дома, руль отдать ему, благо близкий и простой путь опасностей не таил. Водить Миша едва умел, но съехать с холма мог, а Воскресенская на его упражнения, понятное дело, закрывала глаза.
Выйдя из дома и застав парня подле разбитого варана, Миша и слова не обронил, а наставительно и солидно вбил неподалеку высокий кол. Потом, с ковбойской рассчитанной лихостью, сняв с кузова петлю привязи, на кол перебросил. Лишь после этого небрежно обронил:
— Помоги, что ли. — И полез в машину.
Вдвоем они очистили кузов от черепах, пересадив их в старую поилку для овец, вросшую в почву перед домом и многократно пользованную парнем под посудомойку. Миша накрыл бетонный широкий желоб фанерой, все с видом человека, навсегда вперед знающего, что, как и для чего, но другим не поясняющего лишнего по их суетности и слабомыслию.
— Что ж ты стоишь, фляги неси, — отдал, как хирург, короткое Миша, едва парень отпустил последнюю черепаху, словно тот не ему же помогал и не по его же просьбе. Парень надулся, но за флягами пошел, зная себя штрафником, своей вины далеко не искупившим… Пока он ходит, скажу о возле-колодезной жизни, была она вот какова.
Тон задавали овцы. Их пригоняли издалека и затемно, чаще большими отарами. Заранее об их приближении никак было не узнать, всегда их приход бывал неожиданным. Смотришь, они уж возникли под самым холмом. Разом раздавалось вдруг звяканье ботал на шеях длинношерстных козлов, нестройное оживленное блеяние, доносился плотный шорох, точно большой и мягкий мешок тяжело тащат по негладкой дороге, но скоро все стихало до утра. Чабаны принимались поить овец рано, с восходом. Как крепко ни спи, услышишь взвывающий рядом мотор, овцы вновь начинают блеять, пастухи кричат, перелаиваются собаки. А если выйти из дома, вся картина видна сверху с особой предутренней свежей ясностью. Овцы выстраиваются вдоль поилки бок о бок, хлещет в желоб вода, задние напирают, передние жадно пьют, развесив черные губы над маленьким ручейком; в воздух поднимаются клубы пыли, густой запах овечьих шкур окутывает низину. Мотор стрекочет, пастухи перекликаются гортанными голосами; большие рыжие псы помогают им, редко взлаивая, чаще молча сбивая отару ближе к воде, подгоняют крайних, и овцы шарахаются, вздрагивая ноздрями, семенят и подскакивают, тряся грязными курдюками. Если овец бывало немного, напоить их труда не составляло. Единственный чабан пускал мотор, отрывисто кричал что-то. Близился к поилке медлительный и большой козел, овцы тянулись следом, не слышно было ни блеяния, ни лая. Вскоре мотор смолкал, пастух садился на лошадь или мотоцикл, отара растягивалась и медленно уходила с глаз. И не угадать было, куда погонит пастух овец, как и не предположить, откуда придет следующий… Дважды приходили к колодцу овцы без пастуха: сперва три, потом пять. Отбивались ли они от отар или и составляли то, что от отар оставалось? Находили-то они воду без провожатого, но поить их было некому. Тесно сжавшись, ночевали, и первая троица удалилась несолоно хлебавши. Те же, что были впятером, оказались упорнее: пугливо сбившись, паслись возле колодца и день, и другой. На третий день их напоил водовоз. Пока брали из его машины воду, он сходил к колодцу, наполнил поилку. Овцы скоро попили, двинулись дальше, лишь одна осталась лежать. Была, верно, больной, к поилке не подходила, лежала на одном месте. Когда другие уходили, попыталась подняться, но не смогла. Водовоз вернулся. Залез в машину, но направился не в сторону, а к колодцу. Доехал, снял с кузова шланг, протянул больной, напоил.
— Молодец, паря, — сказал Николай Сергеевич, когда водовоз проползал мимо в дальнейший путь на своей колымаге. И крикнул: — Как думаешь, выживет она?
— Да сдохнет, — отвечал водовоз и поехал своей дорогой.
Она и сдохла. Пока прикидывали, не пустить ли ее в оборот, потом, конечно, отказавшись от этой мысли и лишь кручинясь, что отпустили добром ее здоровых подружек, у колодца остановился грузовик. Вышел из него коренастый казах, поднял тело овцы за ноги, размахнулся, швырнул в кузов, дал газу — и был таков…
В другой раз пришла к колодцу цепочка верблюдов. Они, чинно один за другим следуя по узкой белой тропке, за годы пробитой средь щебня на глине, спускались с холма. Величественно пересекли низину, тесно обстали колодец, но тут спесь с них слетела: желоб был сух. Верблюды принялись толочься возле, жалко перебирать худыми ногами, и горбы их, пустые и плоские, свешивались на бок, у всех на один и тот же, — свешивались, как тряпичные… Этих напоил Миша. Едва завидев верблюдов, он поспешил к ним с фотоаппаратом. От кошары видно было, как Миша бежал к колодцу, слышно, как завел мотор. Верблюды, растопырив передние ноги и изогнув шеи, припали к поилке, пили, закидывая назад узкие головы, мотали ими из стороны в сторону и нехотя отворачивали от камеры морды. Вернулся Миша недовольный.
— Прорвы, — сказал он, криво усмехаясь, — и пахнет от них хуже, чем из нашего сортира.
Сейчас, когда парень затащил пустые бочки на прицеп, прицеп подкатил к машине и укрепил, Миша, потирая тряпочкой зеркальце от пыли, хмыкнул скептически:
— Снова приплелись, паскуды. Или уж не те?
У колодца и впрямь стояли верблюды. Миша завел, парень уселся, машина дрогнула, нетвердо сдвинулась, пошла с холма. Чем ближе, тем верней становилось, что от верблюдов и впрямь плывет приторный и душный запах. Свисавшие, точно обрывки веревок, хвосты были цвета навоза, куцы и словно щипаны, грязны были и ляжки. Животные не утруждали себя, справляя нужду; моча, видно, стекала по задним ногам, оставалась на шкуре. Было время линьки, шерсть клоками торчала то там, то сям, и это, да и выражения верблюжьих лиц, сморщенных, с уныло шевелящимися, из ношеного дерматина скроенными черными губами, придавало им вконец облезший и нищенский вид.
Стали. Пока Миша возился с мотором у колодца, прилаживал заводной ремень, дергал, ругался, наматывал снова и упирался коленом, парень пошел к верблюдам поближе. Один особенно выделялся. Держался особняком, но, кажется, не по своей воле: едва шевелился, самый большой и высокий, угрожающе качал мускулистой круглой шеей, похожей на латинское «с». Отличался он и тем, что был окончательно и совершенно гол, без признаков шерсти, а худоба его была поразительна.
