Николай Климонович - Цветы дальних мест
Но курить хотелось.
Парень потянулся с постели, поглядел по полу — не завалялся ли бычок, но все окурки были коротки. Тогда он вытянул рюкзак из-под соседней койки, решив одолжить у соседа пачку. Одолжит, а отдаст, как в магазин поедут…
— А после Белка была. Дочка моя уж так ее любила. С энтой Белкой тоже случай был… Ты спишь, что ли?
— Нет-нет, слушаю.
— Так вот, Белка эта…
— Это та, которая в космос летала?
— Христос с тобой, что ты говоришь такое. То ж собака, а эта — свинья. Ты слушай лучше. Ко мне тогда один все ходил свататься. Вообще-то многие ходили, ндравилась, и место мое рабочее тоже видное было. Но энтот, точно клещ, прилип, такой был упористый…
Парень потряс мешок, пытаясь определить, в каком месте сигареты запрятаны, и что-то в мешке глухо и стеклянно стукнуло. Не в силах обороть любопытства, хоть и уверен был, что спрятана левая бутылка спиртного, запустил в мешок руку. Нащупал пальцами сперва сигареты, а там ухватил не бутылку — банку, потянул к себе. Банка закрыта была полиэтиленовой крышечкой, позаимствованной с кухни. Парень извлек ее на свет и не вдруг понял — что в банке находится. Лишь вглядевшись, увидел, что за толстым стеклом, все горбясь, как давеча, застыл в скорбной позе вчерашняя общая пропажа — богомол.
— Так Белка та, зараза, пошла энтого жениха дразнить. Только в ворота входит — представительный такой, пузо арбузом, сперва кладовщиком работал, а потом почему-то в баню пошел, все говорил мне: мол, Марья, нам с тобой на двоих жить будет сподручней, потому профессии у нас такие. С подзаходом был, как же… Так вот, только входит, а Белка подкрадывается к нему сзади и рыло, рыло ему так под пиджак и сует…
Последние слова тетя Маша произнесла неотчетливо, верно, картинно представила, о чем говорила, сперва придерживалась и только фыркала, а кончив, рассмеялась вконец, даже приговаривая про себя: «Ой, господи, ой, мамочка родная…»
Богомол телепался в банке, безжизненно плюхался от одной стенки к другой.
Хоть и стучал парень по стеклу ногтем, не веря в его кончину, богомол не отзывался. Перекатывался молча, съежившись, конечности подобрав. И в живом-то виде был не весел, а уж мертвый и вовсе печальным показался парню.
Но тут, едва задумался парень о несправедливости, с богомолом совершенной, все таращась на него, из кухни неожиданно громко и смятенно раздалось:
— Едут, никак!
И тут же что-то загремело, а загремев, раскатилось, а раскатившись, разохалось. Парень, вздрогнув, подпрыгнув, подскочив, сунул банку на прежнее место, затолкал под кровать мешок кой-как, накинул… нет, не накинул ничего, а побежал из комнаты, путаясь ногами в брезенте на полу. В дверях он столкнулся с перепуганной тетей Машей, которая тоже бежала к своей раскладушке искать на голову косынку и на бегу закалывала волосы. Они потоптались друг перед другом, все обходя один другого с одной и той же стороны, разминулись, наконец, бестолково что-то бормоча, и — почти одновременно — подскочили к выходной двери, возбужденные, красные, растерянные.
Газик остановился возле ограды, уже вылезла из кабины женщина, что-то попутно досказывая шоферу. Потом она собрала какие-то листки рассыпавшиеся, заложила меж страницами блокнота. За ней, откинув переднее сиденье от себя, показался из машины и Миша, за ним — Володя. Женщина, захлопнув блокнот, наконец, подняла глаза, увидела парня, поприветствовала обычной шуткой:
— Привет работникам общепита! — И тут же развела руками: — Ба! Да у нас гости!
Была Воскресенская, несомненно, в превосходном настроении.
По привычке своей щурясь и усмехаясь, рассматривала она фигуру тети Маши, застенчиво выступившей за парнем следом на свет через порог. Тетя Маша смотрела прямо ей в лицо, но не в глаза, а ниже, чуть воровато, но тут же и зарделась, словно девочка, и неожиданно низко, по-старинному приехавшим поклонилась.
Женщину обстали мужчины.
— Это что еще за расползуха? — подтолкнул шофер Мишу локтем.
— Не знаю, — пожал тот плечами.
— Марь Федоровна, — распрямившись, представилась повариха и пуще потупилась.
Медленно и усмехаясь по-прежнему, но уж и с тенью недоумения на лице перевела Воскресенская взгляд на парня.
— Водовоз привез, — быстро отвечал парень, — вы, говорит, просили. Просили, чтобы повариха была, она повариха и есть…
— Вот оно что, — протянула Воскресенская, оживляясь еще больше. И совсем весело: — Воскресенская, будем знакомы.
Но руки не подала, хоть тетя Маша и успела робко, скоренько обтереть свою правую за спиной о платье.
— Не серчайте, — выдавила тетя Маша тогда, — обед минуточек через десять будет. Варится.
— Ха, ты, я вижу, уж бразды правления передал, — бросила Воскресенская, но тоном не разносным, и двинулась в дом.
— Да это я сама. Мол, из консервов что за суп? Да рыбный еще, это разве ж суп? Суп, когда с мясом, а без мяса когда, — тараторила тетя Маша, пятясь внутрь задом.
Воскресенская шла перед ней, все так же усмехаясь, щурясь, не поймешь, что думает. Следом шел парень, оборотом дела довольный, гурьбой остальные.
— Вижу, мяско висит на веревочке и как будто запахло маленько. Дай, думаю, пока то да се, еще до оформления сготовлю как бы от себя, потому, думаю, намаются человечки на работе, а оформление все равно завтрашним числом.
Но и средь неразборчивого своего говорения зорко выглядела тетя Маша какое-то неудовольствие на лице начальственном и еще суетливей прибавила, делая движение в тыловую комнату— A y меня с собою все как положено, и пенсионная книжка, и трудовая, и паспорт с пропиской…
— Ну-ка зайди на минутку, — прервала тут Воскресенская повариху, поравнявшись с дверью на кухню, притянула Вадима за рукав, вовлекла сквозь занавеску, криво зацепленную, чтоб не путалась, и задернула перед носом обмершей тети Маши. — Это что такое? — прошипела, наседая на парня, и в комнате за занавеской стало предательски тихо.
— Что? — пролепетал парень невинно.
— Это что за самодеятельность, я спрашиваю тебя?
— Так ведь…
— Это что, я спрашиваю? — повысила голос, и стало ясно, что разорена удача парня не на шутку. — Я же предупреждала, чтоб клейменые куски ни под каким видом не трогать! Предупреждала, а?
И, холодея, парень вспомнил, кивнул:
— Предупреждали.
— А… а ты? — аж запнулась Воскресенская от возмущения. — Ты для чего оставлен? Чтоб первому встречному все здесь показать, отпереть да позволить хозяйствовать, а? — И она сильно тряхнула парня за руку. — Да как же это можно-то?! — изумилась.
И парень с отчаянием неисправимости, глупея, наглея, рыпнулся:
— А чего такого-то?
— Да не твоего ума дело! — громыхнуло над головой. — Если сам не понимаешь, то слушай, что говорят. Под монастырь всех подвести хочешь? И меня в первую очередь? Ну вот что, — зловеще Воскресенская перебежала глазами с одного на другое, — говорить с тобой… Плиту вымоешь — раз! Посуду. С завтрашнего дня в маршруты будешь ходить с Салтыковым. — И тут же поправилась, словно поняла, что парню только того и надо: — Нет, со мной будешь ходить! И то если я эту, — мотнула головой, — возьму… А сейчас воду для душа привезешь. — И добавила с явным сожалением, что нельзя послать парня за водой одного: — Кто поедет на машине, с тем… — И, уж вовсе опечалившись, что не найти парню наказания в меру вины, вздохнула, повернулась, резко пошла из кухни. И слышно было, как скомандовала: — Пойдемте. Где ваши документы?
И как тетя Маша лепетнула:
— Там.
— Где — там? — уязвленно взвился снова голос Воскресенской.
— Да в вашей комнате. Мне Вадик…
Парень облился потом и прикрыл глаза, приговоренный, но и уставший от долгих приготовлений к казни, из кухни не пошел. Не слышно было — скрипнула ли зубами Воскресенская, сказала ли что-то и еще тетя Маша в оправдание, а проскрипела злорадно дверь, помешкала и захлопнулась с треском.
В соседней комнате за стеной пели раскладушки, гудели голоса, вразнобой стукалась об пол сбрасываемая обувь, что-то шелестело, но парня намеренно не касаясь, без сочувствия, будто бы даже против него и поперек. И коли одному бывало скучно, то теперь, придавленному, и вовсе стало заброшенно. Незаметно для себя выбрел парень из дома, поплелся через двор.
Солнце поубавило блеску, но все было душно, все тяжело. Скучный вкус стоял во рту, скучная тишина в ушах. Как-то тоскливо и не вовремя захотелось есть. Вот ведь и не угадать никогда, за что ударят, почто взбучат. И ясней ясного, что не к чему ему тут, не к кому… Нечто безотчетное заставило его вздрогнуть. Он опустил глаза.
Мгновение он ничего не мог разобрать обалдело, а разобрав, обмер от ужаса. Прямо под ноги к нему подбиралась с зловещим нешуточным шипом хищная, громадная, страшно и ярко полосатая ящерица. Глаза ее уставились прямо в его глаза, выражение было пуговичное, стеклянное, и, словно что-то высмотрев, чудище вдруг неестественно, издевательски принялось раздуваться.
