Николай Климонович - Цветы дальних мест
Темное лицо женщины было узко.
Узки и презрительны глаза, остры черты и подбородок. Ни взглядом дравшихся она не удостоила, держалась прямо, возвышалась надменно, глаза вперя отсюда далеко.
Одета она была неведомо.
Смуглые руки в звонких браслетах, грудь закрыта, узкий стан перехвачен браным платком. Ноги укрывал широкий подол, прятавший седло и подпругу, из-под края глядели узкие сапоги. Верблюд, что был под ней, презрительно раскачивал голову, — видно, чихать хотел. Но раздумал. Он тоже толком ни на кого не взглянул, попятился, развернулся, поводил узкой челюстью и пошел прочь.
Мишу оторопь забрала. И парень, помаргивая, как щенок, смотрел женщине вслед.
Невероятно узкая спина ее удалялась. Спина ровная и прямая, точно вырезанная из гладильной доски. Верблюд под ней ступил шаг, второй, третий. В такт она покачивалась над ним. Но с каждым шагом очертания их становились туманнее, в том месте, где прошел верблюд только что, пролегла вытянутая узкая зеленоватая тень, все бледнеющая. Верблюд исчез. Тень испарилась. Женщина растворилась, но в воздухе, знойном и душном, несколько мгновений еще оставался словно какой-то влажный след.
— Кто это? — бормотнул парень, близоруко тараща слезящиеся глаза и сморкаясь.
Миша не отвечал. Он долго смотрел, куда женщина скрылась, харкнул и взялся наполнять ведро. Вдвоем они за десять минут управились.
— Думаешь, она все слышала? — в один из подносов спросил Миша.
— Видела.
— Пусть смотрит, плевать. Не знает же — из-за чего…
Из-за чего — не знал и сам парень толком. Что-то неприятное и стыдное было. Хотелось думать, что во всем виновата жара, жара и пустыня, а о Мише хотелось забыть.
— Да она и по-русски не знает, — сказал Миша в другой раз.
А парень снова удивился: к чему это?
Дело было сделано, Миша пошел к машине.
— Я сам приду! — крикнул, хлюпая, парень, будто кто его ждал.
Миша не ответил. Но потом высунулся из кабины:
— Эй, ты, мотор не забудь выключить. — Убрался, высунулся вновь: — И не вздумай жаловаться…
— Ты тоже не плачься там! — фальцетом выкрикнул парень, но машина завелась, Миша не разобрал его слов.
Тронулся, высунулся в последний раз:
— Мордочки им не забудь вытереть, как попьют. — Но и парень не расслышал его.
Машина укатила. Верблюды все пили. Бока их явственно раздувались. Парень доковылял, присел на бетонный желоб. Долго вычищал кровь из носа, и кровь розовым облачком сносилась в поилку. Верблюды, не сморгнув, пили и ее.
Лишь голый стоял в стороне. Не глядел, жался, не смел подойти.
— А ты что?
Голый не шелохнулся. Парень подошел к нему, оказался рядом маленьким.
Остальные пили.
Когда делали они это вместе, вода убывала с такой скоростью, что оставалась лишь на дне, хоть толстая струя хлестала бесперебойно. Прошла еще минута, они пили.
Терпенье парня лопнуло. Он приглушил мотор, выждал, покуда верблюды выхлебают остатки, заорал:
— Пошли!
Нехотя, перебирая ногами вбок, словно падеграс танцуя, верблюды отошли.
— Иди, — сказал парень голому.
И, то ли понял он, то ли сам по свободной дороге пойдя, голый, качая головой, точно кланяясь, приблизился к поилке, ткнулся в пустое. Парень запустил мотор.
Голый оглянулся.
Другие стояли в стороне, воротя морды.
Голый расставил ноги, присел вперед и стал пить.
Он пил жадно, казалось — колодца ему не хватит. Втягивал шумно, по звуку спутать можно было — верблюд воду пьет или колодец воду засасывает. Его худоба делала особенно заметным медленное вздувание живота.
Поначалу натянулась кожа, обвисла и распялилась на ребрах. Потом стали расти бока; живот сперва круглился яйцом, потом стал выкатываться шаром… Парень, наблюдая за ним, подставил под струю руку. Вода была холодной. Парень помедлил, потом провел мокрыми пальцами по губам. Вода была не соленой, как морская, а затхло-горькой, словно в ней растворили грубого мыла. Парень сморщился, плюнул.
Голый пил.
Прошло минут пятнадцать, его бока никак не помещались под обглоданным, пилой топорщившимся хребтом. Живот выставился бурдюком, тихо качался от собственной тяжести, ноги разъехались далеко.
Парень понял, что переборщил, воду выключил, но было поздно. Голый упрямо допил до конца, постоял без движения, сделал два неверных шага, дрогнул. Тонкие ноги разом подломились. Голый осел на землю, раздав бока вширь, прикрыл глаза.
Мотор, поспотыкавшись, дернулся и заглох. Неожиданная тишина насторожила парня. И тут другие верблюды, ждавшие до того продолжения, медленно пошли прочь.
Сперва двинулись гурьбой, словно сговорившись. Но уже в полусотне шагов выправились цепочкой и той жен тропкой, не оглядываясь, выверено переступая в лад ногами, поплыли.
— А как же он? — крикнул парень.
Верблюды удалялись.
Голый лежал на земле. Ноги его были сложены и поджаты, не видны за раздувшимся брюхом. На миг он приоткрыл глаза, но их заволокло, затянуло тут же, словно выскочили два бельма.
— Вставай, — сказал парень. — Вставай, а то не догонишь.
Верблюд не слышал, казался уснувшим. Парень постоял, поглазел, пошлел восвояси. Он брел к кошаре, заплетая ногами, не раз останавливался, взглядывал назад, ждал. Голый не шевелился.
И всякий раз, остановившись, чувствовал парень неясную во всем перемену. Потревожено осматривался, но все было по местам. Спала пустыня, дремали холмы, тело голого сливалось со всем вокруг. Будто не видел его парень только что на ногах. Или всегда он лежал вот так и вот здесь? Как изваяние, как камень. Лежал, не отделяясь от пустыни, прямо держа неживую голов, шею согнув в вопросительный знак.
Глава 7. ДУШ И ВОКРУГ ДУША
Душ был приятно устроен попереди кошары.
Устроен так: на четыре крепко всаженных кривых и сучкастых столба были набиты листы фанеры. В прогале меж нижним краем и землею видны были ноги моющегося. Над верхним краем — голова моющегося. В щелях же, нешироких, однако, меж фанерой и столбами, при желании удавалось рассмотреть и тело моющегося, вернее, не тело, а как бы факт присутствия тела.
Закрыт был душ с трех сторон.
С четвертой, со стороны пустыни, ограды и не требовалось никакой, так что ни двери, ни занавеси не было — ничего. Кабинка раскрыта была ветрам и взорам, коли появился бы, конечно, в пустыне кто-нибудь, кому взоры могли принадлежать, и эта-то отомкнутость, пожалуй, и придавала душу приятность и очарование. Мытье происходило не заперто, не в глухом параллелепипеде, не доступном ни звукам, ни впечатлениям извне, где вся-то радость для глаза — собственное тело да унылый кафель, а в виду известного уж вам широкого пейзажа: низкого неба, покатых вершин, раскидистых лощин, всего одухотворенного, погруженного в себя местного ландшафта, — и предоставляло помимо телесных удовольствий духовные утешения.
В самом деле, для натуры, нет-нет да голодающей по отдохновенному одиночеству, пребывание в душе давало некоторую иллюзию уединенности. Плеск воды способствовал неспешным размышлениям, сквознячок утишал разгоряченную голову, а ветхозаветность открытого в голом проеме вида дарила поводы для медитаций. Иного подобного места в сфере здешнего быта было не сыскать.
Конечно, стояла по другую сторону дома метрах в сорока одинокая построечка, скрупулезно сколоченная, точно вязанная из бледно-бамбучных жердочек, палочек и планочек, а ребристость и непроницаемость ее вызывали в памяти нечто восточно-соломенное, давнее, из детства, но что именно — не поймать. Устроен был над кабинкой и острошпицный флагшток под сигнальное знамя. Для его поднятия под рукой посетителя имелась на взгляд бестолковая, на деле же справно служащая система из малых блоков и двух-трех веревочек, про которые нельзя было и при высшем инженерном образовании априорно заключить — за какую именно надо дергать. Посредством этой системы взвитой вымпел маркировал ваше присутствие, спущенный — дозволял дорогу другим. К достоинствам заведения надо причислить: добротный, мягкого дерева, лак на котором от зноя делался бархатным, стульчак; аккуратно выполненную полочку, висевшую справа на двух гвоздях, на которой стояла пепельница, лежал коробочек спичек и имелось всегда два-три номера иллюстрированного журнала «Юность»; наконец, подвешенный на отдельном шнурочке розоватый рулончик, мягкий и гофрированный.
И все же, несмотря на перечисленное, в смысле уюта туалет проигрывал душу.
Виной тому была жара.
Хоть и отнесенная на значительное расстояние, надежная туалетная постройка источала, при несчастливом направлении ветра, даже в комнаты проникающую нестерпимую вонь. Что говорить об атмосфере внутри! Конечно, на этот фактор не всякий обращал внимание, флаг, бывало, подолгу развевался над лагерем, раз в неделю менялись номера журналов на полке. Но каждого, надо думать, рано или поздно вонь выпроваживала, каждого заставляла с надеждой оглядываться на душевую кабинку.
