Мартин Мюррей - Как сделать птицу
Глава девятая
И другие это тоже знали. Даже когда я носила сандалии с Т-образным ремешком, я видела, что люди понимают: победителем мне не быть. К тому времени, когда я вернулась в школу, Люси Брикстон завела себе новую подружку. Люси не сказала об этом прямо, но и так было понятно, что мне дали отставку, так как она теперь почти все время сидела с Кейт Долсон, а не со мной. Дошло до того, что на уроках истории я делила парту с Шерон Бейкер, девочкой, с которой никто не хотел сидеть, потому что у нее были чешуйчатые руки и противный голос.
А когда Шерон попыталась подружиться со мной, я поняла — это плохой знак. Шерон полагала, что я стала такой же, как она. Она взывала к моей кособокости. Она хотела сделать меня своим союзником, товарищем по несчастью; у нее руки чешуйчатые, а у меня нога все время болит. Клуб неудачников.
«Вот что я тебе скажу», — говорила Шерон. Она старалась меня завербовать, поэтому я не слушала. Я видела, как Люси и Кейт обмениваются записочками. Молочные косы Люси были уложены короной на макушке, как у голландских доярок. Тщательно ухоженная, как всегда. У Люси была белая кожа и маленькие пухлые ручки, которые так и летали над партой, бросая записочки. Люси глупо смотрелась с этой прической. Она не была голландской дояркой, так зачем же ей обязательно надо ходить с прической голландской доярки? Она просто задается. Так я подумала, и, надо признать, эта горькая мысль была для меня не нова, Люси по своей природе была вся какая-то сливочная. Может, меня это перестало устраивать. Может, чешуйчатые руки — это не так уж плохо. Люси хихикала, согнувшись над партой, маленькая изящная прядь волос струилась вдоль шеи. Мне не понравилась эта маленькая прядь. Я бы даже сказала — она вывела меня из себя.
«Осспади, Манон. Ты че, меня не слышишь? — не отставала от меня Шерон. — Хошь кусочек жевки? „Ригли“?» Я совершенно не хотела ничего брать у Шерон, пусть даже это была и жевка. Чешуйчатые руки — это все-таки плохо. Все знали, что у Шерон экзема и что если дотронешься до нее, то можно заразиться. Я уронила голову на сложенные на парте руки и отвернулась. А потом я просто закрыла глаза и стала слушать собственное дыхание.
И нельзя сказать, что Люси вела себя подло. Она была со мной по-прежнему дружелюбна. Скорее, дело было в том, что я сама перестала в себя верить, как верила раньше. Я не вполне понимала, что я теперь собой представляю, поэтому была неловкой и хромой. Я осознавала, что веду себя как неудачник, но ничего не могла с этим поделать. Люси заходила к нам домой, но у меня было такое чувство, что она приходила не повидаться со мной, а за чем-то другим. А я и в более беззаботные времена напрягалась, когда к нам кто-нибудь заходил. Из-за мамы. Ее настроение было непредсказуемым. В тот раз мы с Люси слушали в гостиной пластинки Эдди с записями группы «Клэш».
— Почему у вас дома такой беспорядок? — спросила Люси, восседавшая на диване с новой обивкой. (Это Люси захотела послушать пластинки Эдди. Меня-то саму просто тошнило от группы «Клэш».)
— Не знаю. Из-за мамы, у нее часто голова болит. Она не может убираться из-за того, что у нее часто голова болит.
Это было не совсем ложью. Иногда мама говорила, что у нее болит голова и поэтому она не встает с постели. Но на деле я не понимала, что с ней не так. Я просто знала, что на нее нельзя положиться и что никоэда нельзя быть уверенной в том, что она чего-нибудь не выкинет. Она никогда не была, она всегда пребывала в каком-нибудь настроении; и мы никогда не видели чистого ясного неба, а только непрестанную смену погоды, которая рябью и зыбью отражалась на ее лице. Поэтому мы всегда были начеку. Если Эдди возвращался домой позже меня, он подходил ко мне и спрашивал: «Ну как она?» Было проще, когда ты оказывался заранее подготовленным, особенно если звучало штормовое предупреждение, потому что тогда можно было просто на время смыться, отправиться к Джейкобам или Хиллам и посмотреть у них по телику «Зачарованных».
— Во всяком случае, твоя мама симпатичная, — провозгласила Люси, как будто это как-то исправляло ситуацию.
— Да, говорят. — Я перебирала пластинки.
— Мой папа говорит, что твоя мама красивая женщина, хотя и тронутая.
— Тронутая? — Я покосилась на Люси. Симпатичная — это одно дело, а тронутая — совсем другое.
— А где Эдди? — Она встала и выглянула в окно.
— А почем я знаю?
Она смотрела на бунгало. Эдди перебрался туда жить: он сказал, что ему нужна отдельная комната. Я оказалась права. Люси пришла не для того, чтобы послушать со мной пластинки. Подлинной причиной ее визита был Эдди. Девчонки в школе всегда о нем спрашивали. Они даже ему звонили.
Глава десятая
Я добралась до здания станции Флайндерз-стрит, но мне не очень-то хотелось внутрь. Здание напоминало грязный разинутый рот, в который входило и из которого выходило слишком много слов, и я чувствовала усталость от одной только мысли, что мне придется проталкиваться сквозь этот состоящий из людей спор. На ступеньках сидел худенький паренек, он играл на гитаре и пел тихо и слабо, сам он с поднятым кверху лицом напоминал голодного птенца, выглядывающего из гнезда. У него был большой и какой-то энергичный курносый нос, а обут он был в грязные кеды красного цвета. Я была рада, что он сидит на ступеньках. Даже не знаю почему. Потому что он ни входил, ни выходил. Потому что он там просто был.
Гарри Джейкоб играл на гитаре, но совсем не в этой слабой птичьей манере. Именно поэтому Эдди с ним дружил. Эдди ни на чем не мог сосредоточиться надолго, поэтому он не мог научиться играть на гитаре. У него хорошо получалось только то, что давалось ему легко и естественно, то, над чем не надо было работать, как, например, футбик, и крикет, и танцы, и всякие шуточки, и девчонки. Все остальное, скажем учеба в школе, его не волновало. Гарри Джейкоб даже в футбик не играл. Уже одно это само по себе делало его странным. Если мальчишка не играет в футбик, его наверняка станут дразнить нюней. Но с Гарри этого не произошло, потому что он был высоким, потому что он играл на гитаре и потому что он был другом Эдди, а Эдди был капитаном местной команды. Эдди даже не говорил нам, что он капитан, мы узнали об этом из газеты.
Гарри был младшим ребенком в большой семье. Раньше его родители вели фермерское хозяйство, но потом его отец занялся недвижимостью, так как была засуха и так как фермерский труд «плохо сказывался на спине». На Гарри никто не давил, от него ничего особенного не ждали.
Гарри и Эдди прекрасно ладили, возможно, потому, что Гарри не испытывал никакого почтительного трепета по отношению к Эдди. И еще, вероятно, потому, что Эдди очень уважительно относился к тому, чем сам не обладал, а именно этим Гарри обладал в полной мере. Гарри четко понимал, что он собой представляет. Эдди же совершенно не знал, чего хочет. На самом деле я бы даже сказала, что вместо того, чтобы хотеть чего-нибудь, Эдди стремился от чего-нибудь избавиться. Казалось, что он хочет просто стряхнуть это что-то с себя, как стряхивает воду собака, после того как поплавает. Только это невозможно было стряхнуть, и потому он поступал по-другому: просто не давал ничему в себе осесть. Он и сам никак не мог осесть и угомониться. Его невозможно было ни к чему привязать. Эдди никогда не давал девчонкам никаких обещаний, и это сводило их с ума.
В ту пору стало много всякого такого происходить. Я имею в виду всякого такого. Например, Сьюзи Ньюбаунд пришла в школу и разболтала, что Бэрри Хилл целовал ее сиськи. Сьюзи была высокая, и сиськи у нее были большие. Она, конечно, не всем подряд об этом рассказывала. Она рассказала только Эллен Грин, а Эллен рассказала Шерон Бейкер, а Шерон, которая никогда не оставляла попыток со мной подружиться, рассказала мне.
— Да ты врешь! Прямо голые, что ли? — Мне было всего четырнадцать, и я медленно развивалась в этой области. Мне было непонятно, как подобный поцелуй может вызвать какое-нибудь чувство, кроме глубокого унижения.
— Ага. Прямо голые. А ей, похоже, хоть бы что. — Шерон, которая делилась со мной этой сенсационной новостью, изогнулась всем телом, шутовски изображая, как она содрогается от отвращения.
Мы обе содрогнулись и передернулись от отвращения.
Но я испытывала не отвращение, а тревогу. Произошло ли это с Сьюзи потому, что у нее большие сиськи? Или рано или поздно это произойдет с каждой? Даже со мной? А если это случится со мной, то как же мне при этом, черт возьми, не умереть от смущения? Мне даже не хотелось, чтобы на меня просто смотрели, что уж говорить о поцелуях, да еще в таких интимных местах. Я утешилась размышлением о том, что сиськи Сьюзи Ньюбаунд выпирали вперед и вы волей-неволей их замечали, как замечаешь насыпь на асфальте для ограничения скорости, когда наезжаешь на нее на велосипеде. Больше в ней ничего не выпирало; все было вполне заурядным, и все можно было при желании как-то прикрыть. У нее были веснушки, маленькая головка, и она выпрямляла свои волосы.
