Мартин Мюррей - Как сделать птицу
Все равно попытаться стоило. Я остановила свой выбор на паре туфель из отдела распродаж. Туфли были мне немного великоваты, но стоили вдвое дешевле остальных. При этом они были серебряного цвета, с тоненькими перекрещивающимися полосками сверху. Я сразу их надела и пошла в них по Бурк-стрит, прислушиваясь к тому, как они цокают по тротуару. Мои пальцы выглядывали из туфелек очень даже симпатично.
Солнечный свет заливал все вокруг, а так как утренняя лихорадка уже отбушевала, улицы сразу как-то мгновенно опустели, притихли, будто город перевел дыхание и предался неге. Те немногочисленные прохожие, которые все-таки остались на улице, либо сидели, держа сумки на коленях и подставляя лица солнечным лучам, либо в раздумье стояли у витрин, либо ждали трамвая на остановке, сжимая в руках свернутые в трубочку газеты. Мне хотелось присесть где-нибудь на ступеньки, и сидеть там, и лакомиться виноградом, и ни о чем не беспокоиться. И чтобы мне не надо было ехать по делам. Честно говоря, мне ужасно хотелось лечь и закрыть глаза, но я не мота себе этого позволить. Я даже и не присела, поскольку сознание мое было отягощено по меньшей мере десятью разными мыслями, и с моей стороны было бы большим притворством просто сидеть и бить баклуши в стиле «тру-ля-ля» и все такое прочее. Кроме того, эти десять или около того мыслей создавали во мне страшную суматоху, они лезли друг на друга, как свора диких собак, пытающихся вырваться из дома через заднюю дверь. Я не могла отличить одну от другой и понимала, что самое лучшее — это поскорее добраться до «Сирил джуэл хаус» и начать эти мысли сортировать.
Кроме меня, на улице были и другие велосипедисты, которые как раз сидели на ступеньках и отдыхали. Но это, без сомнения, были подлинные, первосортные велосипедисты, и одеты они были так, как и положено велосипедистам: шлемы, шорты в обтяжку и так далее. Я не собиралась садиться при них на велосипед, а то бы им пришлось обсуждать, какая это глупость — ездить на велосипеде в длинном красном платье, поэтому я просто шла, держа голову неестественно прямо и как бы, напротив, предъявляя им свои эффектные серебряные туфли. На деле от этих серебряных туфель у меня уже начинала болеть спина, и это меня беспокоило, потому что я боялась, что это усугубит мою хромоту, чего я не могла допустить даже во имя туфель.
Я приняла решение держать голову прямо и не глазеть по сторонам вплоть до самого вокзала, чтобы не видеть никаких причудливых туфель, или магазинов с чулками, или боа из перьев, или пирожных. Ничто не вынудит меня уклониться от выполнения задуманного. Я всматривалась в плывущий мне навстречу поток лиц. Ни одно из них не пробуждало во мне желания ни петь от счастья, ни плакать, но почему-то в глубине души я верила, что если бесконечный и разнообразный людской поток продолжит течь мне навстречу, то однажды наступит день, когда я увижу одно-единственное, особенное лицо — такое лицо, которое заставит меня испытать пронзительное чувство.
Когда мне надоело смотреть на лица, я переключилась на обувь, но самым интересным оказалось проверять, кто во что обут, отслеживать соотношение человека и его обуви. Встревоженная толстушка в синей мини-юбке в цветочек, похожие на манную кашу рыхлые ноги засунуты в высокие ботинки. Строгого вида юноша в брюках из марлевки, практичных сандалиях и с плохо застегнутым, болтающимся на ходу кожаном ремнем. Усталая пожилая женщина, держащаяся за поясницу, с волосами сухими, как увядшая трава, с тяжелой шаркающей походкой, в светло-голубых носочках и кедах без шнурков.
Я думала о той девушке из обувного магазина, о Деборе. Она была, наверное, всего на пару лет старше меня, но нарочно старалась выглядеть старше. Старше не в том смысле, когда уже появляются морщины, а в том, когда уже ходят с модными дамскими сумочками. Она была такой, какой мечтала стать Люси. У Люси в комнате даже был туалетный столик, а перед ним стоял плюшевый пуфик в форме гриба. Именно на этом столике лежала ее розовая щетка для волос фирмы «Мейсон и Пеарсон», в ожидании того утреннего мгновения, когда в комнату приходила мама Люси, чтобы причесать ее, заплести ей косы и украсить их резиночками и заколочками. Однажды, когда я у них заночевала, мама Люси хотела причесать и меня тоже, но я сильно смутилась, потому что боялась, что мои волосы окажутся слишком спутанными, и потому что они были какого-то коричневого ослиного цвета, а вовсе не молочно-белого, как хотелось бы. Честно говоря, пока Люси мне не сказала, я и понятия не имела, что щетка «Мейсон и Пеарсон» — это нечто особенное. И я даже представить себе не могла, как это моя мама вдруг стала бы причесывать меня по утрам. По утрам мама обычно спала. А мама Люси приготовила нам ланч и упаковала все в специальную коробочку Я в тот день была страшно горда тем, что у меня был с собой настоящий ланч. Обычно я попрошайничала у толстой Бетти Эдмундс, которая вечно сидела на диете и время от времени раздавала свои бутерброды с ореховым маслом. Вернувшись домой, я рассказала Эдди про настоящий ланч. Еще я сказала, что собираюсь попросить на день рождения щетку для волос «Мейсон и Пеарсон», а Эдди только фыркнул. Он сказал, что просить такой подарок — настоящая дурость.
— Ты ведь даже не причесываешься, Манон. А чего бы тебе велосипед не попросить? Ведь он тебе и вправду нужен.
— Жди больше. Так они и купят мне велосипед.
— Что да, то да, но попросить можно. А там — как пойдет, — заключил Эдди.
Я не получила ни того, ни другого. Мне подарили книгу о лошади по кличке Национальный Бархат.
* * *После того как я побывала в комнате Люси Брикстон, я стала фантазировать, что у меня есть своя собственная комната. В искусстве пофантазировать мне не было равных, возможно, потому, что у меня было более чем живое воображение, но и с таким воображением очень трудно сделать вид перед самой собой, что в нашей комнате есть хоть какая-то элегантность. Мы с Эдди жили в одной комнате, которую и комнатой-то было трудно назвать. Раньше это была просто веранда, но теперь у нее были и стены, и окно с видом на загон для лошадей. Однако видно из окна было плохо, потому что прямо напротив него росло старое дерево мелалеука. В комнате был скошенный деревянный потолок темного цвета, а внизу не хватало одной из обшивочных досок, так что в том месте, где стена смыкалась с полом, зияла большая щель. Через эту щель можно было увидеть землю под домом, что кажется очень романтичным в шесть лет и несколько убогим в семнадцать. На полу лежал линолеум, под которым скрывались старые газеты. Иногда Эдди перед сном зачитывал их вслух. У нас была двухэтажная кровать. Я спала внизу и любила иногда помучить Эдди, пихая ногами его матрац и превращая его в холмы, вздымающиеся между досками, на которых он лежал. Еще там был громоздкий, трещавший по всем швам и словно разинувший рот комод, книжная полка желтого цвета, проигрыватель, когда-то принадлежавший Айви и Бенджамину, и пять пластинок, подаренных нам на дни рождения. Все это не имело ничего общего с комнатой Люси, белой, выдержанной в одном стиле и какой-то цельнокроеной. У нее в комнате было аж две кровати, хотя жила там одна Люси, но самым замечательным было то, что там было всегда тепло. В полу были проделаны вентиляционные отверстия, через которые подавался теплый воздух, и в ее комнате можно было преспокойно сидеть в одной ночнушке. Эдди свернул одеяло и заткнул им щель в полу нашей комнаты, чтобы победить сквозняк, но это не очень-то помогло. Иногда мы спали в шапках.
Папа уходил на работу очень рано, когда мы еще спали. Он заходил к нам и будил нас, чтобы попрощаться.
— Пап, ну что, тебе обязательно надо нас будить? — стонал Эдди.
— А как еще я могу сказать вам «до свидания»? — говорил он.
Он целовал нас и уходил. Так было каждый день, и, когда он уходил, Эдди начинал ворчать, а я не жаловалась. Мне нравилось, что меня будит папа. Мне нравилось, что меня будят именно так, как это делает он. Эдди говорил, что я сущий младенец.
— Все равно, зачем говорить ему «до свидания», если ты снова его увидишь, когда он вернется домой? — недоумевал Эдди.
— Не знаю, — ответила я. — Просто приятно говорить «до свидания».
Во всем этом были надежность и постоянство. Я знала, что это произойдет, и это действительно происходило, и мне это нравилось. Это было как дважды два четыре.
— Ты прямо какой-то бессердечный, Эдди, — сказала я, но он уже снова заснул. Эдди не нуждался в опоре на что-нибудь прочное, как нуждалась в этом я. Он был более нормальным. Начать с того, что он даже не хромал.
* * *Иногда в том, что я начала хромать, я винила самого Эдди, или же автобусную остановку, иди даже ту старуху с остановки. Я не пришла к окончательному заключению, кто же из них был по-настоящему в этом повинен, мне было легче переводить ответственность с одного на другого и никогда толком не знать, на кого же следует сердиться больше всего. Обычно я останавливала свой выбор на старухе, которая в чистом виде продемонстрировала типичное отношение ко мне Филомены. И, поскольку я ее больше никогда не встречала, я могла вести с ней воображаемые яростные диалоги.
