Мулуд Маммери - Избранное
На берегу реки первые прибывшие ждали остальных, ибо реку надо переходить всем вместе, вместе надо погружаться в очистительную, а иногда и коварную воду. В речке было два брода, поэтому все разделились на две группы, чтобы воспользоваться бродом, который выводит ближе к их участку, затем юноши и взрослые мужчины стали помогать переправляться женщинам, детям и скоту. Кое-кто проявлял тут особую ловкость; верзила Уали, а прежде и Мух считались в этом деле мастерами. Некоторые не решались в половодье входить в реку и возвращались обратно; к таким относились с явным презрением. Немало новичков, не желавших опозориться, было унесено стремниной, речка то и дело «жрет» маленьких пастушков. В таких случаях все село спускается вниз по течению, чтобы видеть, в каком месте речка «изрыгнет» принесенную ей искупительную жертву. Иной раз лишь много дней спустя кто-нибудь из племени, живущего ниже по течению, придет и сообщит, что река выбросила на берег чей-то труп. Тогда юноши отправляются туда и приносят тело на тростниковых носилках, а старики поют песню о тех, кто умер вдали от родного селения. В следующую зиму те же люди выполняют тот же обряд — и так до бесконечности.
Сбор урожая завершился большим ритуальным празднеством; приготовлениями на этот раз руководил Акли.
Надо отдать ему справедливость — все было на высоте; он зарезал двух баранов и наготовил так много кускуса[15], что весь обширный двор, где стояла его маслобойня, был усеян зернышками. Поэтому все бедняки, каким-то образом пронюхав об этом, собрались у его дома.
Давда превзошла самое себя. Голову она накрыла черной марокканской шалью, длинная красная бахрома бежала по ее щекам, словно лаская их своим прикосновением, и волнами спадала на плечи. Из-под шали в нарочитом беспорядке выбивались пряди волос — столь тонких, что только по темно-русому цвету можно было отличить их от бахромы. Прозрачная материя ее простого платья с белыми цветами, без рукавов придавала переливчатые, бархатистые оттенки пестрому, яркому чехлу. Пояс она нарочно повязала очень высоко, чтобы подчеркнуть изящество талии. Из-под тяжелого ожерелья виднелись чистые линии шеи.
Наша разношерстная группа далеко растянулась вдоль реки. Понадобилось немало народу, чтобы погрузить на мулов кастрюли, котелки, миски, блюда, кувшины, жерди, большие шерстяные одеяла и тамбурины для женского праздника.
Ку была с нами. Детей она усадила на осла, которого вел наш самый молодой пастух. Ибрагим прикрыл свое бескурковое ружье широким белым бурнусом. Аази была в будничном платье. Идир, не дожидаясь нас, отправился вперед, когда на темно-синем небе еще мерцало несколько запоздалых звезд.
Выкрики мужчин, и безудержный смех Ку, и детский плач, и звонкий голос Акли, отдававшего распоряжения, и посвист Менаша, который подзывал к себе Бенито, не перестававшего лаять, — все это сливалось в невообразимый шум. Я оглянулся. В конце нашего шествия нищие образовали нечто вроде длинного шлейфа из черных заплатанных лохмотьев, безобразных, изувеченных тел и толстых, сучковатых посохов — спутников босых ног. Иной раз изумленные девушки робко ощупывали шелковый наряд Давды. Опьянев от духов и ярких красок этой сказочно прекрасной женщины, одна из девушек в конце концов жадно приникла к ее руке. Вместе с нами шла старуха, дрожащим, надтреснутым голосом она осыпала Давду добрыми пожеланиями, в которых, как припев, слышалось: «Да пошлет тебе аллах младенца». Старуха эта приходила к Давде за водой как свой человек и знала, что за тайная скорбь снедает жену Акли: Давда, как и Аази, была бездетна.
У реки мы остановились и стали ждать, пока не соберутся все.
— Почему бы не переправиться сразу? С нами мужчины не хуже других, — предложила Давда, обращаясь к Ку.
— А почему бы не подождать? Они-то ведь нас ждали.
Ку боялась за своих детей.
— А, понимаю! Дрожишь за мужа. Ну а я переправлюсь сейчас же, с Менашем: он ничего не боится.
Менаш пристально взглянул на нее, побелел и ни слова не ответил.
— Лучше бы подождать, — сказал Акли, — у нас много скота, да и работа кончена, спешить некуда.
Давда метнула на него странный взгляд; трудно сказать, чего больше было в этом взгляде: презрения или жалости. Тогда Акли обратился ко мне:
— А ты как думаешь?
Но прежде, чем я успел ответить, Давда сказала:
— Правда ведь, Менаш, ты поможешь мне переправиться?
— Помогу, — ответил тот как бы сквозь сон, крепко сжав побледневшие губы.
Менаш шагнул вперед, как будто не понимая, что делает. Давда уже зажала в ногах подол платья и протянула ему руку. Он машинально принял ее и вошел в воду. Он заслонял собою течение, чтобы оно не сбило Давду, но уровень воды был невысок: даже на самой середине было не глубже чем по пояс. К тому же Давда крепко стояла на ногах. Они шли наискось, чтобы легче было выдержать напор воды. Давда, ухватившись за его руку, без умолку тараторила, а он продвигался молча, широко расставляя ноги и не отрывая глаз от другого берега.
Вдруг Давда навалилась на него всей своей тяжестью; ясно было, что она делает это умышленно, потому что она даже не пробовала сопротивляться потоку воды. Он попытался нести ее, но тут же поскользнулся на круглом камне и упал навзничь. Давда не вскрикнула, не взмахнула рукой. Она оттолкнула его и одна добралась до берега.
Менаш силился встать на ноги. Вид у него, вероятно, был презабавный, ибо, барахтаясь в воде, он услышал насмешливый хохот Давды. Между тем течение бросало его из стороны в сторону. Он исчезал под водой, вновь появлялся, стукался головой о камни, хватался за воду, цеплялся за плывшие ветки, но их вместе с ним подхватывала стремнина. Он захлебнулся. Сознание его меркло, в голове проносились странные видения. Опомнившись, он высунул из воды голову и стал искать берег. Но налетевший ствол дерева опрокинул его. Менаш исчез под водой и опять захлебнулся. По жилам его разлилось какое-то странное умиротворение, он уже не ощущал усталости, и вдруг из тьмы выплыла такая картина: через реку перебирается свадебное шествие; Давда — невеста, она сидит на муле с богатой сбруей; окружающие ее женщины поют протяжные свадебные песни; ночь, но на невесте можно, словно днем, разглядеть мельчайшие детали украшений.
Все мужчины побежали вниз по реке, бросились в воду, взялись за руки и образовали цепь поперек течения. Один из нищих, упершись ногами в большой камень, схватил Менаша за волосы. Его вынесли на берег и стали мять ему живот до тех пор, пока из него не вылилась вся вода. Веки его посинели и опухли, на лице и руках багровели кровоподтеки. Идти он был не в состоянии, его посадили на мула вместе с детьми Ку.
Вскоре взошло жгучее солнце, но Менаш, несмотря на совет Аази, не захотел снять с себя мокрую рубашку. К полудню подоспел кускус, его наготовили так много, что нищие и наелись, и котелки свои наполнили, и даже еще осталось. Мужчины в сотый раз толковали об урожае нынешнего года, о реке, о Невестиной заводи, а тем временем Менаш, куда-то на время исчезнувший, появился снова, тихонько похлопал меня по спине и сделал знак, чтобы я следовал за ним.
По чуть заметной тропке он провел меня сквозь густые заросли терновника к какой-то пещере, и там мы с ним улеглись на живот. Чуть пониже, на лужайке, окруженные со всех сторон кустарником и вязами, женщины готовили урар.
— Смотри, — сказал Менаш, — сейчас она будет плясать.
И в самом деле, Давда уже поднялась с места. Менаш пожирал ее жадным взглядом и, конечно, не мог знать, как далек был я в ту минуту и от урара, и от него. Все мешалось в моих глазах. Теперь я не в силах объяснить, что тогда со мной происходило, но и по прошествии многих месяцев я все еще как сейчас вижу каждый жест Давды. Слышу ее ясный смех, вижу, как пальцы ее бьют по тамбурину, а золотые браслеты бряцают в ритм танца, вижу, как она кружится и как раздувается ее белое платье; я могу повторить все ее слова, все ее распоряжения. Вместо пения я слышал какой-то беспорядочный шум, зато все, что касалось Давды, я воспринимал с небывалой остротой. Вокруг меня все кружилось, все звенело. Чтобы побороть это наваждение, я вскочил на ноги. Менаш сказал только:
— Не ждите меня, Мокран. Я останусь здесь до вечера.
Я не обратил внимания на его слова и побежал, а он перевернулся на спину и стал смотреть в небо, по которому стремительно неслись к югу черные тучи.
Акли уже распорядился навьючить животных; послали за женщинами: надо было немедленно отправляться в путь, потому что надвигалась гроза. О нашем возвращении у меня не осталось никаких воспоминаний.
Ночью я не мог уснуть. Над долинами плыли темные облака. В воздухе чувствовалась тяжесть. Я трижды вставал и выходил на балкон, чтобы прогуляться — девять метров в одну сторону, девять — в другую. Трижды Аази спрашивала, что со мною, и трижды я цедил сквозь зубы: «Ничего». Около двух часов ночи из конца в конец горы стали проноситься то глухие, продолжительные раскаты, то сухой грохот, словно кто-то колотил по листам железа. Молнии на мгновение освещали комнату, а вслед за тем она погружалась в еще более густую тьму. Бешеный ветер набрасывался на окна, свистел в щелях дверей. То тут, то там слышался треск черепиц на крыше. Я вышел, чтобы затворить ставни. У-у-у, гудел ветер, рассекаемый острыми створками. Потом он затих. По крыше дробно застучали крупные градины, оттуда они соскакивали на землю или на балкон. Хляби небесные разверзлись, и в сточных желобах загромыхали потоки проливного дождя. Ливень длился по меньшей мере полчаса, затем, словно по мановению волшебной палочки, и дождь и ветер прекратились, тучи как бы застыли в небесной высоте.
