Ахат Мушинский - Шейх и звездочет
С разными девицами я встречал его и прежде. Он их как перчатки менял, но сам не менялся. А тут… Мы были удивлены. Мне вспомнился тот футбол на школьном дворе, когда его постный лик от испорченной игры на мгновение осенился жизнью. Точнее будет: исказился. Но ведь — жизнью. По-разному пробивается она на свет божий.
Я посмотрел, перед кем он метал бисер и опять удивился. Девица была много взрослее его. Это и не девица была, а красивая, представительная женщина, знающая себе цену дама. Я узнал ее. Она жила на нашей улице во дворе за фармацевтическим училищем. Нередко я видел ее с дочерью, такою же рыжей школьницей лет восьми-девяти, то в магазинчиках «Бригантины», то на рынке. Я шепнул Шаиху:
— Знаешь ее?
— Впервые вижу, — ответил он. Шаих не отличался наблюдательностью.
Она слизывала с ложечки мороженое и смотрела на Пичугу из-под тяжелых, трепетных ресниц взглядом неотрывным и ясным. А мы смотрели на нее. Жбан с Килялей тоже, казалось, видели рыжую красавицу впервые.
А что Юлька? Она и бровью не повела, точно не на ее брата были устремлены глазки рыжей хищницы.
— О-от, Сашок! — расплылся Жбан. — Кайфует! Умеет ведь, черт! Айда подвалим. — Он тронул Килялю, и кореша взяли курс на кафе-мороженое. Киляля оглянулся: не идем ли и мы? Нет, мы пошли своей дорогой. Юлька с Галкой все так же впереди, мы с Шаихом — за ними.
Долго не гуляли, ноги сами вынесли из парка на Алмалы. Заглянули сперва к нам во двор, поглазели снизу на голубятню. Шаих хотел было выгнать свою эскадрилью на обозрение, но Юлька сказала, что пора домой, провожать их не надо, и на ходу обернувшись, добавила:
— Шаих, Ринат, хорошие вы мальчики.
12. ЖенихРаспрощавшись с девчатами, мы пошли определять на новое местожительство Петю-петушка.
После обеда сарай наш скрывался в тени пышной сирени и гигантского черешчатого дуба, одиноко — кустарники не в счет — возвышавшегося посреди двора. Поэтому, если по утрам в резиденции Шаиха было солнечно и тепло, то пополудни, в самый солнцепек, — прохладно. Моя часть сарая находилась через стенку (и тут с Шаихом мы соседствовали), но у себя я не задерживался, поскольку ничего хорошего у нас там не было, одни поленницы да всякий хлам, кое-как велосипед втискивался.
Мы восседали на топчане и размышляли о дальнейшей судьбе петуха, поглядывая, как он насыщается пригоршней конопли, когда в дверях возникла Рашида-апа. Ничего особенного в неожиданном появлении не было, она всегда так появлялась, но вот весело-лихорадочный блеск ее глаз показался странным. Да и губы накрасила, чего раньше за ней не водилось. Она совсем не зло спросила, где мы пропадали, сдержанно обрадовалась даровому петуху, заметив, что кочеток породист и мясист, и позвала Шаиха домой. Он молча повиновался, запер сарай, и мы разошлись. Я завернул в сад, где в кустах смородины мелькала белая косынка моей матери.
Потом выяснилось, что все яркие события того дня оказались не такими значительными по сравнению с тем, что ожидало моего друга дома.
Дело в том, что Рашида-апа давно была не прочь выйти замуж. Все, кто хорошо знал ее, в том числе и мои родители, убеждали в необходимости такого шага. Мужа с того света не вернешь, говорили они, а жизнь-то продолжается. И сына на ноги поставить надо. Моя мать имела конкретную мысль: чего далеко ходить, вот же Николаи Сергеевич, через кухню дверь, совершенно положительный товарищ и ни разу не женат. Пустяки, что шестой десяток разменял, зато научный человек, астроном, и в хозяйстве мешаться не будет, полная свобода. Рашида-апа прислушивалась, носила по праздникам одинокому соседу пироги, тот растроганно принимал гостинцы, но ни намеков, ни прямых высказываний не понимал, любовь и страсть глядели у него несколько в иную сторону. Да и трудно было ей, путающей в разговорах с ним перипетии с перепитиями и считавшей, что Сервантес написал книгу «Тонкий ход», рассчитывать на успех.
Думалось, так и отступится она от наполовину своей, наполовину навязанной мысли. Но кому, скажите, в полной мере удавалось измерить все глубинные силы женской души? Вроде бы улеглась буря, и на поверхности штиль, ан нет — бродят подводные течения, кипят, точат камень…
На диване, приобняв валик, сидел незнакомый мужчина. Это был будущий отчим Шаиха, но Шаих о том сразу не догадался, хотя разговоры о замужестве не прекращались, они порхали в доме, шурша, как летучие мыши, а то открыто звенели в шутках-прибаутках, раздражая Шаиха и замыкая его в себе. Ту первую встречу с отчимом Шаих описывал мне подробно.
— Смотрю на него и не пойму, — говорил он, — какая-то неприязнь скребет изнутри. Мужик, кажись, как мужик, не урод и не красавец. Лицо лишь от сетки прожилок красное. Ну и что, вроде б? А вот не могу и все… Хоть режь.
— Понятно, — отвечал я, — нового папашу выписали, кто обрадуется?
— Не-е… Не то. Я ведь сначала и не догадался.
— Что же тогда? Сидит себе человек, не кусается, разговаривает с тобой…
— На чистейшем русском. А сам… А сам — Гайнан Фазлыгалямович.
— И что, сейчас все по-русски шпарят, будь здоров!
— Зато на татарском-то, слышал бы только, через пень колоду с нижегородским оканьем. В таком возрасте на родном говорят чисто. Или вообще не говорят. А имя свое разъяснил: Гайнан, говорит, — это значит: правильный, правдивый. Я смотрю и думаю: чего я, как не в своей тарелке? Пялюсь, пялюсь… Да вот же оно что — глаза-то у него вразбег.
— Как это?
— В разные стороны глядят. Есть вот косые, а этот наоборот: один глаз на вас, другой — в Арзамас. И не поймешь, в который смотреть. В переносицу ему уставился, что делать, не отворачиваться же. А он чешет, чешет… Голос у него, правда… ну, просто левитанский: а-ля-мафо, мадера-фигус-краба!
— А это что такое?
— Не знаю. Выражается так.
— По-французски?
— Не знаю, говорю.
— Или ругается?
— Черт его знает!
Они сидели друг против друга, и Шаих в отсутствии запропастившейся матери терпеливо выслушивал мудрые мысли человека, повидавшего «и фронт, и тыл, и смерть, и голод». Общался гость непринужденно, по-свойски. Бегло расспрашивал, в пол-уха слушал, больше лил сам: бу-бу-бу… Моторчик его голоса работал на очень низких частотах.
— Сколь те лет-то, говоришь? У-у, мужик!.. А камин пашет? Зато какой красавец — а-ля-мафо-мадера-фигус-краба! А я, брат, в отставке майор. Военный майор. Че ухмыляешься? Войну прошел, войну-у-у! Секешь, чем военный майор от мирного отличается? Верно мыслишь, хоть и молчишь, моя звезда на погоне на тонну тяжелее. — Он усмехался своим же словам и незаметно для себя погружался в раздумье. Затем словно просыпался: — А? Что?..
Появилась мать. Живоглазая, разрумянившаяся. Тотчас принялась накрывать на стол, приговаривая, что редиска, лучок свои, что нынче и огурчики с помидорчиками будут, бог даст, мясистые, погодка хоть куда. Говорила она на родном, гость отвечал то так, то этак. Шаих не заметил, как среди разных салатов, балишей появились граненые стопарики и поллитровка.
— Гайнан Фазлыгалямович, командуйте, — пододвинула хозяйка бутылочку. — Выпьем помаленечку, закусим, поговорим… И бульончик поспеет. Уж постарался сыночек, такой гостинец принес… Чистое солнце в кастрюле плавится.
Шаих поднялся.
— Какое солнце?
— Спасибо уж тебе, сынок, спасибо!
Шаих двинулся к двери.
— Ты куда?
— Сейчас… — ответил он и вышел. Побежал через кухню, мимо «солнца в кастрюле», мимо меня…
— Эй, псих, куда сорвался?
Он не откликнулся. Отбил чечетку по крутой сенной лестнице и — к себе в сарай. Там, под лазом на голубятню, его ждали беспризорная веревочка да притоптанная конопля. И ни перышка.
Шаих взобрался на крышу, лег в тени за голубятней. Он слышал, как кликала, звала мать, как поискала внизу, в сарае, как прошла в сад, опять вернулась во двор, выглянула на улицу. Нет сыночка.
Я крикнул ему:
— Тебя мать искала.
— Знаю, — бросил он безразлично.
Больше не разговаривали. Я поливал помидоры, огурцы. Шаих, отлежав бока, принялся гонять голубей — помахивал таяком, щурился, подсчитывая, по скольку кувырков делают его турмана.
Эх, и красивые же это птицы! Что-то не видать теперь их у голубятников. Катунами их еще называют. Поднимутся на высоту и покатятся шарами вниз. Опомнятся у самой земли, нагонят стаю, вновь начнут кувыркаться. Порой дух захватит, вот-вот разобьются. Из них особенно стремительны были те, что переворачивались через голову или, точнее, через крыло. Но мне больше нравились турмана, крутившие «заднее сальто». Летят, летят, от других не отличаются и вдруг распустят хвосты веером, замрут так на полном ходу и раз-раз, начнут назад через свои веера крутить. Феноменально! Лишь подзатыльник матери и выведет из забвения:
— Глазеть будешь или огород поливать?
Шаих заводил стаю в переседник, приговаривая свое обычное «чи-чи-чи», когда на крыльцо вышли мать с гостем.
