Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
Вопросов было два. Первый — сложный. У вас, мол, в августе появилась атомная бомба. Будет ли теперь война?
Второй тоже был сложный. Правда ли, что в годы «великого перелома» погиб миллион человек?
Я продолжал улыбаться. Не знай я автора, подумал бы, что он провокатор. Но он просто дурак, хотя и еврей. Когда его обрезали, выбросили, наверно, не ту часть, которую обрезали, а главную. К концу беседы он и скрывать перестал, что — дурак. Повёл себя со мной, как с равным.
Правда, это случается не только с евреями: стоит мне с людьми повести себя как с равными — они отвечают тем же! Знакомясь, американец так кривил губы в улыбке и так морщился, словно пожимал мне руку лицом. И разговаривал сперва тихо. А уходя, хлопал по плечу и гоготал.
Написать ему, тем не менее, нужно. Дуракам отвечать полезнее, чем мудрецам. Полезнее не для дураков, правда.
Войны, напишу ему, не будет именно благодаря «перелому». Без которого мы не создали бы бомбу.
А сколько при «переломе» погибло людей, — никто у нас счёта не вёл. Это овец у нас считают по головам — не людей! А человек часто бывает важнее овцы!
Главное же, я — принимая страну — перекличку не проводил: поднимите, мол, руку, кто тут живой.
Жизнь идёт, люди ведут строительство. Совершают перелом. А это сложное дело. Сложные же дела приводят к осложнениям. Хотя человеку свойственно умирать и без них.
Перестаньте жить в прошлом! Но вам это, видимо, выгодно. Жить в прошлом всегда дешевле. И не делайте вида, будто пепел переломного года стучит в ваше сердце…
18. Великие люди умирают дважды…
— Совсем ножки заледенели! — проговорила Валечка, когда я вернул взгляд на неё.
Мне опять стало неловко. Теперь — за левую ступню.
Обе были голые, но Валечка грела в ладонях левую, со сросшимися пальцами. Враги считали это знаком дьявола.
Я кашлянул и поднял взгляд на валечкины груди. Белые, как свежий снег, они — тоже стыдливо — выглядывали из кофточки своими светлыми зрачками. Не смущалась только Валечка и не отводила от меня помутневших глаз.
Мысли мои смешались. Я выдохнул дым и снова кашлянул:
— Чего это ты ноги мне… Я тебе не шах иранский!
Не отпуская ступни, она сказала тихо, — будто себе:
— А кто мне шах иранский рядом с вами, Иосиф Виссарионович? Никто! — и приложилась губами к сросшимся пальцам.
— Перестань! — велел я. — Не китайцы мы.
— Кто? — не поняла Валечка.
Я упрятал нехорошую ступню под другую:
— Это Мао сказал мне. Китайцы пихают друг другу в ноги между пальцами семечки. Миндаль даже. И потом кушают оттуда. Наслаждаются, значит… Правильно Матрёна его: «Мяо»! Кот. Хитрый. И глаза такие же! — и, рассмеявшись, я добавил. — Я шпроты ему посоветовал воткнуть между пальцами. Но он не обиделся. Семечки, отвечает, лучше. Ласки больше.
Валечка искала порченую ступню:
— Женина ласка мужу силу даёт. Будь я вам женой…
— Молодому жениться рано, — прервал я, — а старому поздно. Вот маршал Кулик у нас женился на подруге дочери. Невесте восемнадцать, а жених еле ковыляет. На ровном месте шлёпается.
— Мне не восемнадцать…
— Всё равно в отцы гожусь…
Валечка вздохнула и просунула кисть под обшлаг:
— И здесь у вас холодно. Кровь убежала…
Куда убежала гадать не приходилось.
Почувствовал я это уже слишком явственно. И засуетился. Теперь — стесняясь себя.
Как же так, товарищ Сталин?! — спросил я.
Потом представил, будто продолжаю сидеть на сцене — и все на меня пялятся. И все видят, что я не «надежда человечества». И не «отец народов». Тем более — не «преобразователь природы». Ибо не в силах обуздать свою. Сижу под светом юпитеров — и не способен отогнать от причинного места собственную же кровь. Хотя народам при этом не в отцы, а в деды гожусь! Меня охватил стыд.
Но кровь продолжала приливать не к лицу. Хороша же «надежда»!
Это слово возбудило другую сцену: возникла жена. Щурится при виде Валечки и говорит: «Как же так, Иосиф? А кто клялся — целую кепко-ного только тебя! Никого кроме!»
Это — она сама, лепечу я в ответ. Я, Надежда, видишь, не ласкаю её. Ни «кепко», ни «ного». И не только её, — никого.
А баб вокруг много — и все липнут. А что — хоть даже тыщонки на книжке нет, жених я завидный, Надя! Для тех даже, кто мужиков уже себе заарканили и живут как у Христа за ширинкой.
Полина, например, молотовская. Или та же Маша сванидзевская — когда по земле этой ещё ножками топала. И перед каждым их раскидывала. Твои же подружки сердечные. Которые тебе же и называли меня извергом. А сами? Извели мужей! Те талдычат им «солнышко» — они и подражают ему: кого хочешь готовы греть.
Бабам русским недостаёт стыда, а Полина с Машей вдобавок большевички. У тебя его было больше, но тоже не в избытке. Като, например, мою первую, не туберкулёз прибил бы, а срам, если бы её, замужнюю бабу, обхаживал, как тебя, Коля Бухарин.
Аристократ сраный! «Пролетарский гуманист»! «Любимчик партии»! Никто ни о какой партии не знает больше, чем я. Любая партия — такая же блядь, как всякая большевичка!
Но дело не в страдальце этом — дело в тебе! Ты — пусть и не грузинка, как Като, но тоже ведь на Кавказе росла! — ты ни разу не отшила этого Сократа сопливого!
Пожила бы дольше — пришлось бы взглянуть на его ко мне письма. После того как, козёл, публично признался, что воевал со мной насмерть. Потому, что, мол, ненавидел. И это — когда мне же и клялся в дружбе. И увивался за тобой!
43 письма — одно гнуснее другого. 43 образца лизоблядства. И ещё «Поэма о Сталине». А объяснил как, блядолиз-теоретик! По Байрону, мол, поэтом становишься не раньше, чем приходит любовь — и она наконец пришла, ненаглядный Коба! Я прозрел и влюбился в тебя, как в Спасителя! Спаси же и меня, отведи приговор! Я и во сне брежу твоим именем!
Я поверил: от страха смерти, кроме как к любви, бежать некуда.
Впрочем, вождей он, быть может, любил добровольно. На суде, например, твердил, что целовал ноги умирающему Ильичу.
А ещё писал, что приснилась ему и ты. Надя, мол, сокрушалась, бедненькая: Господи, что же они с тобою натворили, Коленька! Но ты, дескать, не бойся, я уже сказала Иосифу, что беру тебя на поруки!
«Перед всем народом и партией стою на коленях и молю тебя, Коба, пощадить мою жизнь!» А нет, мол, — то пусть в меня хотя бы не стреляют, а дадут мне, как Сократу, чашу с ядом.
Не только, видишь, мужества — вкуса у бабника не было, но дело не в нём. Не хватило вкуса и тебе. По его же выбору книжонки глотала, словно то были таблетки. А он — врач. Я тебе одни книги — мудрые, а он другие — блевотину. Опрысканную декадентскими духами из Лондона.
А я предупреждал тебя: баба может и не стать мудрой, как мудрые книжки, но станет глупой, как глупые. Одни названия чего стоили! Особенно последняя, от которой ты и сбрендила. «Зелёная шляпа»! Никто в ней себе не может придумать занятия, кроме самоубийства. Все там богачи: всё, кроме смерти, у них уже есть.
А автор?! Лондонский армяшка с одеколонной фамилией Арлэн. Но он Армэн! Ему это «л» из своего имени тот самый Отело, наверно, и дал, о котором я тебе рассказывал.
А фразы, которые Коля в этой «Шляпе» тебе подчеркнул! Като бы сблевала, хоть и была неучёной.
«Желать надо только не-знаю-чего…»
«Для истинной женщины увлечение должно быть настолько же важней брака, насколько религия важней церкви…»
«Она обладала талантом не замечать вещей и ничему не придавать значения…»
«В отличие от нас, великие люди умирают дважды: сперва — как люди, потом — как великие…»
«Незрелые люди стремятся вершить великие дела и служить всему человечеству, а зрелые — лишь своей даме…»
«Самоубийство — высший акт свободного духа…»
И в этом англо-армянском дерьме ты ковырялась за день до того, как предала меня. За день до выстрела.
…Но всё равно не косись на Валечку. Она хоть и проста душой, как Като была, люблю я по-прежнему тебя. И больше никого. А ты искалечила мне жизнь! Не в себя же выстрелила — в меня! Сука ты! Тысячу раз сука! Миллион! Сгинь же наконец!
Теперь уже меня охватила ярость.
Кровь, однако, по-прежнему била не в виски.
Я решил было оттолкнуть от себя Валечку, но вовремя осёкся. Побеждать себя за счёт других — это поражение. А побеждал я себя, как и других, только за счёт работы.
19. Люди хотят не знаний, а определённости…
Вместе со взглядом я вернул на стол и мысль.
Хотя правда в преувеличениях, на это письмо американца я решил теперь отвечать как если бы дураком был и сам, — серьёзно. И с азов.
Самая вредная ошибка кроется в представлениях людей об их месте в природе. Это великая беда, что человек — и не только дурак — вообразил, будто он венец мироздания. А не «серая клякса», как обозвал меня Троцкий.
Лейб понимал, что рядом со мной иранский шах, как выразилась Валечка, никто. Но он прав: даже победивший вождь — муравей и «серая клякса».
