Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
— Исторический, Ёсиф Высарьоныч!
— Ну и как, Власик, просох после «исторического»?
— Обязательно!
— А что происходит сегодня — в неисторический?
— Всё равно исторический, Ёсиф Высарьоныч! Потому как нонче — самый первый день после исторического!
— Я говорил тебе: не «нонче», а «сегодня»!
— Виноват, Ёсиф Высарьоныч!
— Что, говорю, было?
— Лаврентий Палыч дважды звонил. И — от товарища Мао. Тоже дважды.
— Ясно. «Нонче», Николай Сидорович, я хотел отдыхать, но не буду. Отзвони китайцам — и пригласи их к семи. Нет, к девяти. К семи — вызвать Лаврентия. Но скажи ему так: хачапури не надо, надо майора Паписмедова. Ясно?
— Так точно, Ёсиф Высарьоныч!
Я положил трубку, свесил ноги и решил взглянуть на сад. Не успел. Зазвонил телефон.
— Что ещё, Власик? — поднял я трубку.
— Это Орлов, товарищ Сталин!
— Ну?
— Я только что разговаривал с товарищем Берия. Он звонил дважды.
— Знаю. Никаких хачапури!
— Это он раньше — насчёт хачапури. А теперь — насчёт вчерашнего майора.
— Ну?
— Майора нет в живых, товарищ Сталин.
Я переложил трубку в другую руку:
— Что-о?
— Товарищ Сталин, майор Паписмедов, покончил с собой. Майор Паписмедов отравился.
Я снова переложил трубку:
— Отравился? Кто сказал?
— Товарищ Берия.
— Берия?
Я отложил трубку на тумбу. Потом встал.
Пошёл к столу за папиросой. Прикурил.
Достигнув желудка, клубок перемешанного с воздухом дыма вдруг лишился там силы и умер — залёг. Не повернул обратно. Как только моё удивление прошло, я испугался и стал суматошно гнать его оттуда, но он не поддавался.
Я стал быстро задыхаться.
Стукнул себя кулаком по животу несколько раз.
Потом — по спине. Внутри во мне всё стало быстро разбухать. «Конец! — мелькнуло в голове. — Но неужели всё так просто?»
Стало обидно, что именно сегодня я собирался бросить курить. Обещал дочери. Чтобы дольше жить.
Ещё более обидным показалось, что последние звуки, которые я произнёс, были тоже простыми — «Берия».
Спасла опять же меня Надя. Когда я вскинул на неё взгляд, она, мне почудилось, зашевелила губами: «Ещё четыре года…»
— Да! — пообещал я ей и закашлялся. — Да!
Вместе с густой кровавой слюной на подбородок мне выскочил казалось бы уже затвердевший клубок папиросного дыма…
Отдышавшись, я кивнул Наде и походил по комнате. По ковру с бакинскими усами.
Потом вернулся к дивану, присел и потянулся к телефону:
— Орлов, а почему Лаврентий доложил об этом тебе?
— Он не мне, товарищ Сталин. Он вам велел передать, что не сможет приехать. Потому что находится на месте… А почему вы так дышите, товарищ Сталин? Тяжело…
— На каком он месте? — взревел я. — Где Берия?
— На месте происшествия, товарищ Сталин! Самоубийства.
— Это он сказал — «самоубийства»?
— Да, товарищ Сталин.
Я велел себе пощадить себя.
— Отключись, Орлов! — проговорил я тихо.
С трубкой в руке я просидел на диване долго. В кальсонах. Холод проник в меня как-то сразу. Его сперва как будто и не было — была только боль в ноге. Но она поднималась медленно. От щиколоток к бедру. В этот раз поднялась выше. В живот.
Меня пробрал озноб. Я закутался пледом. Потом, прежде, чем шагнуть к двери в сад, ударил трубкой по рычагу телефона:
— Кто?
— Власик, Ёсиф Высарьоныч! — и хихикнул. — Сухой.
— Дурак ты, Власик! — ответил я. — А китайцам не звонить!
— А я — уже, Ёсиф Высарьоныч!
— Отменяется…
Потом я прошёл к двери на веранду.
Всё, что можно было увидеть за дверью, я увидел одним сплошным взглядом. Ничем уже не прерванным.
Снег валил прежний — медленный и тихий. Такой медленный и тихий, что, наверное, он шёл теперь уже всюду. Во всём мире.
На кромке красного глиняного горшка с яблоней сидели прежние белки. Завидев меня, вскочили на задние лапки, вытянули вдоль туловища верхние — и заморгали.
Я уронил лоб на холодное стекло — и посмотрел на себя глазами моих белок. Это — Сталин! Настоящий бог! Властитель небес! Где он и повис сегодня в лучах света! Высоко над настоящими людьми. Которым обещал Спасение…
Это — Иосиф Виссарионович Сталин!
Так и есть. Я — Сталин.
Но белки не просто восхищались мной, они за меня ещё тревожились. Боялись — как бы ничего дурного со мной опять не случилось.
Но дурное уже случилось. Самое дурное. Ибо поражение страшнее смерти. И после смерти жить не надо. После неё нечего и бояться.
За исключением того, что вышло с Учителем. За исключением воскресения.
Белки перестали дышать.
— Отменяется… — повторил я им, но они не поняли.
— Спасения не будет! — объяснил я и поднял взгляд к небесам.
Там снова — и опять неожиданно — начиналась вечность…
