Зэди Смит - Белые зубы
Пока Криспин сидел в тюрьме, Джоэли употребила все силы на то, чтобы из горстки экзальтированных друзей превратить ФАТУМ в активную подпольную политическую группировку. Она постепенно отошла от тактики террора и, под влиянием книги Ги Дебора,[94] сосредоточилась на тактике ситуационизма, которая для нее заключалась в широком использовании огромных плакатов, костюмов, видео и жутковатых инсценировок. К тому времени, когда Криспин освободился, ФАТУМ вырос в четыре раза и вместе с ним выросла слава легендарного Криспина (возлюбленного, борца, мятежника, героя), подкрепляемая восторженными рассказами Джоэли о его жизни и деяниях, а также тщательно отобранной фотографией года примерно 1980-го, на которой Криспин смахивал на Ника Дрэйка.[95] Но как бы ни приукрашивался образ, Криспин ни на гран не утратил радикализма. Первое, что он сделал, выйдя на волю, — организовал освобождение нескольких сотен полевок. Это событие освещалось многими газетами, но Криспин возложил ответственность за него на Кенни, которого четыре месяца продержали под усиленной охраной («величайший момент моей жизни»), А летом 1991-го Джоэли упросила Криспина съездить с ней в Калифорнию, чтобы поддержать единомышленников, выступавших против выдачи патента на трансгенных животных. Нельзя сказать, что в залах суда Криспин был как рыба в воде («Криспин — чувак с передовой»), тем не менее ему удалось расстроить одно судебное разбирательство, добившись официального признания его неправомерности. Супруги вернулись в Англию в приподнятом настроении, но с угрожающе опустевшим кошельком и обнаружили, что их турнули с насиженного местечка в Брикстоне и…
Дальше дадим слово Джошуа. Он встретил их неделю спустя. Они бродили по центру Уиллздена в поисках подходящего сквота. Они были такие потерянные, что Джошуа, осмелевший от солнечных токов и красоты Джоэли, завел с ними разговор. В итоге было принято решение выпить по пиву. Что они по местной традиции и сделали в вышеупомянутой «Пятнистой собаке», достопримечательности Уиллздена: в 1792 году об этом заведении писали как о «весьма известном трактире» (Лен Сноу. «История Уиллздена»), в разгар Викторианской эпохи он стал популярным местом отдыха лондонцев, мечтающих провести денек «на природе», а позже превратился в стоянку для конных экипажей; потом его облюбовали для попоек местные ирландские строители. К 1992 году он снова претерпел изменения, став центром огромной австралийской диаспоры Уиллздена: на протяжении пяти последних лет люди бросали шелковистые пляжи и изумрудное море и непонятно зачем перебирались на северо-запад. В тот день, когда в паб заглянули Джошуа с Джоэли и Криспином, он ходил ходуном. В результате жалобы на отвратительный запах из квартиры над салоном хиромантии сестры Мэри врачи из санитарного надзора нагрянули по указанному адресу и обнаружили там шестнадцать незаконно проживающих австралийцев — те проделали в полу большую дырку и жарили в ней свинью, видно, пытаясь воссоздать эффект подземной печи, распространенной в Южном полушарии. Теперь оказавшиеся на улице австралийцы сетовали на свою горькую судьбу трактирщику, но бородатый шотландский богатырь не испытывал сочувствия к своим клиентам-антиподам («В этом гребаном Сиднее что, указатели стоят: „Все к нам, в наш гребаный Уиллзден“»?). Услышав их рассказ, Джошуа сообразил, что теперь та квартира пустует, и повел Джоэли с Криспином ее посмотреть. В голове тем временем крутилось: только бы она жила рядом…
Здание, пусть и осыпающееся, оказалось красивым, викторианской постройки, с балкончиком и садом на крыше. В полу квартиры была огромная дыра. Джошуа посоветовал друзьям на месяц затаиться, а потом въезжать. Так они и сделали, и Джошуа стал у них частым гостем. Через месяц многочасовых бесед с Джоэли (многочасового созерцания ее грудей, скрывающихся под старенькими футболками) он почувствовал себя «обращенным»; ощущение было такое, будто кто-то взял его зашоренную чалфенистскую головенку, вставил в каждое ухо по палочке динамита и проделал в его сознании охрененную дырищу. В ослепительной вспышке света он вдруг понял, что любит Джоэли, что его родители дерьмо и сам он тоже дерьмо, что самое большое на Земле сообщество — сообщество зверей — ежедневно угнетается, мучается в неволе и уничтожается при полнейшем попустительстве и поддержке руководителей всех стран мира. Неизвестно, насколько последнее открытие было обусловлено первым и зависело от него, однако оно начисто избавило Джошуа от чалфенизма, ему стало неинтересно рассматривать вещи по отдельности, чтобы понять, как они сочетаются. Вместо этого он перестал есть мясо, сбежал в Гластонбери, сделал татуировку, научился с закрытыми глазами отмерять восьмушки (что-то ты теперь скажешь, Миллат?) — в общем, отлично проводил время… пока его не заела совесть. Тогда Джошуа решил признаться, что он сын Маркуса Чалфена. Джоэли пришла в ужас (и, как хотелось бы думать Джошуа, немного возбудилась — с врагом в одной постели и все такое). Джошуа выставили вон подобру-поздорову, а ФАТУМ устроил двухдневное совещание по следующим вопросам: Но он как раз тот, против кого мы… Ах, но мы могли бы использовать…
В результате долгих обсуждений — голосований, возражений, поправок и оговорок — они не придумали ничего умнее, как спросить самого Джошуа, на чьей он стороне. Джошуа ответил: на вашей, и Джоэли приняла его обратно с распростертыми объятиями, прижав его голову к своей изящной груди. Его, как трофей, показывали на каждом собрании (доверив ему роль секретаря), он стал бриллиантом в их короне: рекрут из стана врага.
С этих пор вот уже полгода Джошуа пестовал в себе презрение к отцу, часто виделся со своей любовью и разрабатывал долгосрочный план по внедрению в семейную жизнь легендарной пары (в любом случае гостеприимство Джонсов охладевало, и ему негде было жить). Старательно не замечая косых взглядов Криспина, Джошуа втирался к нему в доверие. Вел себя как лучший друг, чуть что — бросался на помощь (то фотокопию снять, то сделать плакат или брошюру), спал у них на полу, праздновал седьмую годовщину их свадьбы, а на день рождения презентовал Криспину гитарный медиатор ручной работы. И все это время злостно его ненавидел, так желая его жену, как еще никто в мире не желал жены ближнего своего, и вынашивал замыслы расправы над ним с такой жгучей завистью, перед которой бледнел даже Яго.
За всем этим Джошуа как-то позабыл о том, что ФАТУМ тоже замышляет расправу, причем над его отцом. Когда Маджид вернулся, Джошуа кипел от ярости, да и сама идея показалась ему туманной — всего-навсего эффектная байка для новичков, так что он в принципе согласился. И теперь, когда до тридцать первого оставалось три недели, Джошуа не мог по-чалфенистски связно ответить себе, к каким результатам все это приведет. Он даже толком не представлял, что вообще должно произойти — окончательное решение еще не сформировалось; и вместо того чтобы слушать, к какому фундаментальному выводу придет костяк активистов ФАТУМа, рассевшихся по-турецки вокруг большой дыры в полу и ведущих дебаты, Джошуа потерял нить спора, мысленно забираясь под футболку Джоэли, скользя по впадинкам и изгибам ее мускулистого тела к пятнистым штанам и дальше, к…
