Грэм Грин - Сила и слава
– Ай-ай-ай! – сказал он. – Тогда я за тебя буду молиться.
– Молитесь, если хотите, – покровительственным тоном сказала она. – А если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
– Когда?
– Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом о передвижении противника.
Он с полной серьезностью выслушал ее.
– Но тебя могут увидеть.
– Ну, – сказала она, – я бы придумала какую-нибудь отговорку. – Она рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем пути.
– Прощай, дитя мое, – сказал он и задержался в дверях. – Может быть… ведь молитвы тебе не нужны… Может быть, тебе будет интересно… Я умею показывать забавный фокус.
– Я люблю фокусы.
– Его показывают на картах. У тебя есть карты?
– Нет.
Он вздохнул.
– Тогда ничего не выйдет, – и тихо засмеялся. Она почувствовала запах пива в его дыхании. – Тогда я буду молиться за тебя.
Она сказала:
– По-моему, вы совсем не боитесь.
– Глоток алкоголя, – сказал он, – делает чудеса с трусом. А если бы еще выпить бренди, да я… я бы бросил вызов самому дьяволу. – Он споткнулся в дверях.
– Прощайте, – сказала она. – Надеюсь, вам удастся бежать. – Из темноты донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: – Если они вас убьют, я не прощу им этого – никогда. – Ни минуты не задумываясь, она была готова взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин – две совсем развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей – свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, – старик, и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки, темные и хрупкие, как прошлогодние листья, – он был воплощением безмерной долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на краешке существования. Он стар уже долгие годы.
Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик – точно пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на него временем, – сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое лицо – о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку, потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.
– Вы дадите мне гамак на ночь?
– Отец! Гамаки – это в городе! Здесь спят на чем придется.
– Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко… спиртного не найдется?
– Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.
– А поесть?
– Еды у нас никакой.
– Ну, не надо.
Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились – как на бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.
– Тут не схватят?
– Мальчик посторожит. Он знает.
– Вы ждали меня?
– Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника… Но когда-нибудь это должно было случиться.
Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал раздувать огонь. Кто-то постучал в дверь, и священник рывком поднялся с места.
– Ничего, ничего, – сказал старик. – Это вам принесли кофе, отец. – Он поднес ему жестяную кружку с серым кукурузным кофе, от которого шел пар. Но священник так устал, что ему было не до кофе. Он, не двигаясь, лежал на боку. Из-за кукурузных початков на него смотрела крыса.
– Вчера здесь были солдаты, – сказал старик. Он подул на огонь; хижину заволокло дымом. Священник закашлялся, и крыса, точно тень от руки, быстро юркнула в кукурузу.
– Отец! Мальчик не крещеный. Последний священник, что сюда приходил, спросил два песо. У меня было только одно песо. А сейчас всего пятьдесят сентаво.
– Завтра, – устало проговорил священник.
– А вы отслужите мессу, отец?
– Да, да.
– А исповедь, отец, вы нас исповедуете?
– Да, только дайте мне сначала поспать. – Он лег на спину и закрыл глаза от дыма.
– Денег у нас нет, отец, заплатить нечем. Тот священник, падре Хосе…
– Вместо денег дайте мне во что переодеться, – нетерпеливо сказал он.
– Но у нас есть только то, что на себе.
– Возьмите мое в обмен.
Старик недоверчиво замурлыкал про себя, искоса поглядывая на то, что было освещено костром, – на рваное черное тряпье.
– Что ж, отец, надо, так надо, – сказал он. И стал тихонько дуть на костер. Глаза священника снова закрылись.
– Пять лет прошло, во стольком надо покаяться.
Священник быстро поднялся на лежанке.
– Что это? – спросил он.
– Вам чудится, отец. Если придут солдаты, мальчик нас предупредит. Я говорил, что…
– Дайте мне поспать хотя бы пять минут. – Он снова лег; где-то, наверно в одной из женских хижин, голос запел: «Пошла гулять я в поле и розочку нашла».
Старик негромко сказал:
– Жалко, если солдаты придут и мы не успеем… Такое бремя на бедных душах, отец… – Священник взметнулся на лежанке, сел, прислонившись спиной к стене, и сказал с яростью:
– Хорошо. Начинай. Я приму твою исповедь. – Крысы возились в кукурузе. – Говори, – сказал он. – Не трать времени зря. Скорее. Когда ты в последний раз… – Старик опустился на колени у костра, а на другом конце просеки женщина пела: «Пошла гулять я в поле, а розочки уж нет».
– Пять лет назад. – Он помолчал и дунул на костер. – Всего не вспомнишь, отец.
– Ты грешил против целомудрия?
Священник сидел, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, а крысы, привыкнув к их голосам, снова завозились среди кукурузных початков. Старик с трудом подбирал свои грехи, дуя на огонь.
