Грэм Грин - Сила и слава
– Можно, я отнесу ему пива?
– Ты ничего ему не отнесешь.
– На слуг нельзя полагаться.
Капитан Феллоуз почувствовал свое бессилие и пришел в ярость. Он сказал:
– Вот видишь, в какую историю ты нас впутала. – Громко топая, он прошел в дом и беспокойно заходил по спальне среди распялок для обуви. Миссис Феллоуз спала тревожным сном. Ей снились свадьбы. Раз она громко сказала:
– Свадебный поезд. Свадебный поезд.
– Что? – раздраженно спросил капитан Феллоуз. – Что такое?
Темнота упала на землю как занавес: только что светило солнце, и вот его уже нет. Миссис Феллоуз проснулась – перед ней была еще одна ночь.
– Ты что-то говоришь, милый?
– Это ты говорила, – сказал он. – Про какие-то поезда.
– Мне, наверно, что-то приснилось.
– Поезда здесь пойдут не скоро, – сказал он с мрачным удовлетворением. Потом подошел к кровати и сел с краю, подальше от окна, чтобы ничего не видеть и ни о чем не думать. Затрещали цикады, и вокруг москитной сетки, точно фонарики, начали мелькать светлячки. Он положил свою тяжелую, бодрую, ждущую утешения руку на тень под простыней и сказал: – Жизнь здесь не такая уж плохая, Трикси. Правда? Не такая уж плохая. – И почувствовал, как она напряглась. Слово «жизнь» было запретное: оно напоминало о смерти. Она откинулась к стене и снова в отчаянии повернула голову. Фраза «отвернулась к стене» тоже была под запретом. Она лежала в полном смятении, и границы ее страха ширились и ширились, включая все родственные отношения и весь мир неодушевленных вещей. Это было как зараза. Посмотришь на что-нибудь подольше и чувствуешь: тут тоже копошатся микробы… даже в слове «простыня». Она сбросила с себя простыню и сказала:
– Какая жара, какая жара! – Обычно счастливый и всегда несчастная опасливо смотрели с кровати на сгущающуюся ночь. Они спутники, отрезанные от всего мира. То, что было вне их, не имело никакого смысла. Они словно дети, которых везут в закрытом экипаже по необъятным просторам, а куда – неизвестно. С отчаяния он начал бодро напевать песенку военных лет – только бы не слышать шагов во дворе, направляющихся к сараю.
Корал поставила на землю тарелку с куриными ножками и оладьями и отперла дверь сарая. Под мышкой она держала бутылку «Cerveza Moctezuma». В темноте снова послышалась какая-то возня – движения испуганного человека. Корал сказала:
– Это я, – чтобы успокоить его, но фонариком не посветила. Она сказала: – Вот здесь бутылка пива и кое-что поесть.
– Спасибо. Спасибо.
– Полицейские ушли из деревни – на юг. Вам надо идти к северу.
Он промолчал.
Она спросила с холодным любопытством ребенка:
– А что с вами сделают, если вы попадетесь?
– Расстреляют.
– Вам, наверно, очень страшно, – сказала она с интересом. Он ощупью пошел к двери сарая на бледный свет звезд. Он сказал:
– Да, очень страшно, – и споткнулся о гроздь бананов.
– Разве отсюда нельзя убежать?
– Я пробовал. Месяц назад. Пароход отходил… Но тут меня позвали.
– Вы были нужны кому-нибудь?
– Не нужен я был ей, – злобно сказал он. Теперь, когда земля вращалась среди звезд, Корал могла чуточку разглядеть его лицо – лицо, которое ее отец назвал бы не внушающим доверия. Он сказал: – Видишь, какой я недостойный. Разве можно так говорить!
– Недостойный чего?
Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:
– Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?
– Нет. Сегодня седьмое марта.
– Не часто попадаются люди, которые это знают точно. Значит, еще месяц… еще шесть недель до того, как начнутся дожди. – И добавил: – Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция не сможет вести розыски.
– Дождь для вас лучше? – спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов на каждый свой вопрос и жадно поглощала их.
– Нет, нет. Дожди – это значит еще полгода такой жизни. – Он рванул зубами мясо с куриной ножки. До нее донеслось его дыхание, оно было неприятное – так пахнет то, что слишком долго провалялось на жаре. Он сказал: – Пусть уж лучше поймают.
– А почему, – логически рассудила она, – почему бы вам не сдаться?
Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:
– Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. – Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. – Ведь это мой приход. – Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.
Корал веско проговорила:
– Да, задача. – Послышалось бульканье – это он припал к бутылке. Он сказал:
– Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. – Светлячок, точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги – чем могла одарить этого человека жизнь? Он сказал: – В Мехико сейчас читают «Благословен Бог». Там епископ… Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже не знают, что я жив.
Она сказала:
– Вы, конечно, можете отречься.
– Не понимаю.
– Отречься от веры, – сказала она словами из «Истории Европы».
Он сказал:
– Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих сил.
Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:
– Вроде родимого пятна. – Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво из бутылки. Она сказала: – Может, я найду, где у отца бренди.
– Нет, нет! Воровать нельзя. – Он допил пиво; долгий стеклянный присвист в темноте – больше не осталось ни капли. Он сказал: – Надо уходить. Немедленно.
– Вы всегда можете вернуться сюда.
– Твоему отцу это не понравится.
– А он не узнает, – сказала она. – Я присмотрю за вами. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, – сосредоточенно продолжала она, – если у нас будет сигнальный код. Ведь мало ли кто может постучать.
Он сказал с ужасом:
– Неужели мужчина?
– Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
– Нет, – растерянно проговорил он, – вряд ли.
Она беззаботно ответила:
– Всякое случается.
– И до меня было?
– Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне три раза. Два длинных стука и один короткий.
Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
– А как стучать длинно?
– Вот так.
– То есть громко?
– Я называю такие стуки длинными – по Морзе. – Тут уж он ничего не понял. Он сказал:
– Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
– О-о! – сказала она. – Я в это не верю.
– Не веришь в молитвы?
– Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
– Ай-ай-ай! – сказал он. – Тогда я за тебя буду молиться.
