Грэм Грин - Сила и слава
– Нельзя, нельзя, – сказал падре Хосе.
– Вчера был день ее святой, – сказала женщина, будто это имело какое-то значение. – Ей исполнилось пять лет. – Это была одна из тех мамаш, которые первому встречному показывают фотографии своих детей. Но сейчас она могла показать только гроб.
– Нет, не могу.
Старик отодвинул гробик ногой, чтобы подойти поближе к падре Хосе. Гроб был маленький, легкий, будто в нем лежали одни лишь кости.
– Не полную службу, вы же понимаете, только молитву. Она невинное дитя, – сказал он. В слове «дитя» было что-то странное, древнее, пригодное только для этого каменного городка. Оно состарилось, как склеп Лопесов, и было уместно только здесь.
– Закон не позволяет.
– Ее звали Анита, – продолжала женщина. – Я болела во время беременности, – пояснила она, как бы извиняясь, что ребенок родился слабым и от этого всем вышло такое беспокойство.
– Закон…
Старик приложил палец к губам:
– Не сомневайтесь в нас. Ведь только одну молитву. Я ее дед. Это ее мать, ее отец, ее дядя. Доверьтесь нам.
Но в том-то и была беда – он никому не мог довериться. Только придут домой, кто-нибудь из них обязательно начнет хвастаться. Он пятился назад, отмахиваясь пухлыми ладонями, мотая головой, и чуть не наткнулся на склеп Лопесов. Ему было страшно, и в то же время гордость клокотала у него в горле, потому что в нем снова увидели священника, его уважали.
– Если б я мог, – сказал он. – Дети мои…
Внезапно, неожиданно над кладбищем взметнулось горе. Эти люди привыкли терять детей, но им не было знакомо то, что лучше всего знают в мире, – крушение надежд. Женщина зарыдала, ее сухие, без слез рыдания были как попавший в капкан и рвущийся на волю зверек. Старик упал на колени и протянул руки.
– Падре Хосе, – сказал он, – больше некому. – Он словно молил о чуде. Неодолимое искушение охватило падре Хосе – рискнуть и прочесть молитву над могилой. Его безудержно потянуло выполнить свой долг, и он начертал в воздухе крестное знамение. Но затем страх, будто наркотик, парализовал его. Там, у набережной, его ждет презрение и безопасность; отсюда надо бежать. Он в бессилии упал на колени и взмолился:
– Оставьте меня. – Он сказал: – Я недостоин. Разве вы не видите? Я трус. – Оба старика лицом к лицу стояли на коленях среди могил; гробик был отодвинут в сторону, как пустой предлог. Нелепое зрелище – падре Хосе знал, что это нелепо: вникая в свою жизнь, он научился видеть себя таким, каким был на самом деле, – тучным, уродливым, униженным стариком. Сладостный хор ангелов умолк и исчез, уступив место хору ребячьих голосов во дворе: «Иди спать, Хосе!» Голоса звучали резко, пронзительно – хуже, чем когда-либо раньше. Он знал, что его держит в своих когтях непростительный грех – отчаяние.
– «Но вот настал благословенный день, – вслух читала мать, – когда послушничество Хуана подошло к концу. Какое это было радостное событие для его матери и сестры! Радостное и в то же время немного печальное, ибо плоть наша немощна, и могли ли они не оплакивать в сердце своем потерю сына и старшего брата? Ах, если б им дано было знать, что они обретают святого, который будет молиться за них на небесах».
Младшая девочка сказала с кровати:
– Но у нас ведь есть святые.
– Конечно.
– Зачем же тогда еще один?
Мать продолжала чтение:
– «На следующий день вся их семья приняла причастие из рук сына и брата. Потом настала минута нежного прощания – никто не знал, что оно последнее, – с новым воином Христовым, после чего семья Хуана вернулась к себе домой в Морелос. Тучи уже сгущались на небе, и в Чапультепекском дворце президент Кальес [Кальес Плутарко Элиас (1877-1945) – президент Мексики в 1924-1928 гг., позднее фактический диктатор страны, известный в том числе и своей активной антиклерикальной деятельностью] обсуждал антикатолические законы. Дьявол готовился напасть на бедную Мексику».
– А стрелять скоро начнут? – спросил мальчик, беспокойно переступая с ноги на ногу.
Но мать неумолимо продолжала чтение:
– «Хуан втайне от всех, кроме своего духовника, умерщвлял свою плоть, готовясь к предстоящим испытаниям. Его товарищи ничего не подозревали, ибо он всегда был душой их веселых бесед, и в праздник основателя ордена именно ему…»
– Знаю, знаю, – сказал мальчик. – Он играл в спектакле.
Девочки широко открыли изумленные глаза.
– А что тут такого, Луис? – сказала мать, заложив пальцем запретную книгу. Он угрюмо посмотрел на нее. – Что тут такого, Луис? – повторила она. И, выждав минуту, снова стала читать. А девочки с ужасом и восхищением следили за братом. – «Именно ему, – читала мать, – разрешили поставить одноактную пьеску…»
– Знаю, знаю, – сказал мальчик. – Про катакомбы.
Поджав губы, мать продолжала:
– «…о гонениях на первых христиан. Может быть, Хуан вспомнил, как в детстве ему довелось играть Нерона в присутствии старого доброго епископа, но на сей раз он попросил себе комическую роль римского рыбака…»
– Не верю ни одному слову, – с угрюмой яростью сказал мальчик. – Ни одному слову не верю.
– Как ты смеешь!
– Нет таких дураков на свете.
Девочки замерли на месте, вытаращив на брата карие, полные благочестия глаза.
– Ступай к отцу.
– Ну и пойду, только бы не слушать эту… эту…
– Повтори ему то, что ты мне сказал.
– Эту…
– Уходи прочь.
Он хлопнул дверью. Отец стоял у зарешеченного окна и смотрел на улицу; жуки ударялись с размаху о керосиновую лампу и с поломанными крыльями копошились на каменном полу. Мальчик сказал:
– Мама велела повторить тебе то, что я ей сказал: что я не верю, что в книжке, которую она читает…
– В какой книжке?
– В божественной.
Отец грустно проговорил:
– Ах, в этой. – По улице никто не ходил, ничего здесь не случалось. С половины десятого электричество на улицах гасло. Он сказал: – Надо быть снисходительным. Понимаешь, для нас здесь все кончилось. А эта книга – она напоминает наше детство.
– Она глупая.
– Ты ведь не помнишь, как здесь жилось, когда у нас была Церковь. Я был плохим католиком, но Церковь – это… это музыка, огни и место, где можно посидеть, спрятаться от жары. И у твоей матери тоже всегда было какое-то занятие. Если б здесь был театр или хоть что-нибудь взамен, мы не чувствовали бы себя такими… такими заброшенными.
– Этот Хуан, – сказал мальчик. – Он такой глупый.
– Его ведь убили, правда?
– Вилья [Вилья Франсиско (уменьшительное Панчо, настоящее имя Доротео Аранго, 1877-1923) – вождь крестьянского движения в период мексиканской революции 1910-1917 гг., сторонник демократических преобразований; возглавлял в 1916-1917 гг. борьбу с иностранной интервенцией; убит реакционерами, боявшимися его влияния на массы], Обрегон, Мадеро [Мадеро Франсиско Индалесио (1873-1913) – один из руководителей мексиканской революции, с 1911 г. президент страны, защищал интересы Мексики в борьбе с засильем иностранного капитала; был убит в результате заговора] тоже были убиты.
