Анна Гавальда - Ян
Он задал мне этот вопрос таким спокойным, ласковым голосом, а я кусал губы, чтобы снова не зареветь.
Из-за пергатских менгиров, сильных приливов, моего ножа «Опинель» и всего прочего.
Удручающе.
К счастью, возможно, из деликатности он снова взялся паясничать:
— Знаете, это была непростая задача — подобрать панталоны, которые пришлись бы по вкусу моей матушке! Утягивающее трико — ее навязчивая идея, помню, как сейчас. Так что у меня было достаточно времени, чтобы тайком понаблюдать за этой девушкой — танцовщицей, как я догадался, — которая изучала все более и более соблазнительные комплекты белья, сравнивая их и хмуря брови так, словно выбирала боеприпасы. Меня заинтриговала ее серьезность, да и потом ее шея меня… мне… ее шея, ее осанка, ее походка… Конечно, в конце концов она почувствовала мой взгляд. Она подняла голову, посмотрела на меня, на мою маму, снова на меня, ласково нам улыбнулась и спешно положила назад свои кружевные штучки, чтобы нас не шокировать. И вот тут, Ян, вот тут, в это мгновенье я умер и заново родился. Как будто простое выражение, ведь так? Словно я приукрашиваю, но я вам говорю, так как вы в состоянии меня понять и я уже к вам привязался, что это чистая правда. Выкл./Вкл. За долю секунды я успел полностью отключиться/ включиться.
Покончив с миндалем, он чистил теперь клементины и для меня тоже. Он осматривал каждую дольку, аккуратно удаляя все белые прожилки, и ставил их друг за дружкой вокруг моей тарелки.
— Тогда… — вздохнул он, — я сказал себе: слушай, старик, такой прекрасный лот дважды не встречается… и мое сердце, сердце старого еврея, дельца в четвертом поколении, дрогнуло. Если это сокровище уйдет у нас из-под носа, если кто-либо меня опередит, мне останется только откланяться и убираться ко всем чертям. Да, но что я мог сделать, а? Как быть? Вот она уже отвернулась, а моя матушка — ой-ой-ой — затянула свой излюбленный кадиш незадавшегося дня, проклиная своего сына, свою задницу и Всевышнего. Ох, как же мне было плохо! Вот чем объясняются розовые колготы… Этому меня научила моя профессия, и я думаю, это работает в любой ситуации, где фортуне выпадает шанс позабавиться… Бывают такие моменты, когда судьбу надо спровоцировать. В смысле бросить ей вызов. Да, рано или поздно, всегда наступает момент, когда ты должен схватить удачу за хвост и заставить ее повернуться к тебе лицом, поставив на карту все. Все свои фишки, все наличные, все отложенное на черный день. Свой комфорт, пенсию, уважение коллег, статус, все. В таких случаях речь уже не о «Помоги себе сам, и да помогут тебе небеса», а «Развесели небеса, и, возможно, они тебя отблагодарят». Так что мой выход из примерочной был все равно что покерный блеф — или пан, или пропал, — как если бы я всю свою жизнь поставил на карту, просто чтобы увидеть, что из этого выйдет, и я принялся изображать Софи Лорен в какой-то немыслимой гротескной пантомиме, стараясь не замечать ошеломленного взгляда моей матушки, приобнявшей пластиковые бедра манекена, чтобы не шлепнуться навзничь. Звезда моя рассмеялась, и я подумал было, что победил, но нет. Она уже удалялась в отдел ремней…
Он замолчал и улыбнулся.
Издалека, из глубины коридора, до нас доносились обрывки фраз Алис, читающей девочкам книжку на ночь.
— На что я надеялся, а? Она была так молода и прекрасна, а я так уродлив и стар… К тому же еще и смешон! В трусах! В трусах-слипах под фиалкового цвета колготами, обтягивавшими мои изогнутые в стиле Людовика XV коротенькие волосатые ножки! На что я надеялся? Думал ее соблазнить? Я оделся, чувствуя себя побежденным, но не отчаявшимся. Как бы там ни было, но я ее рассмешил. Да и потом, уж в этом-то качестве нам, настоящим сподвижникам его величества случая, не откажешь: мы любим побеждать, но умеем и проигрывать. Настоящий игрок всегда играет достойно…
Он встал, налил в чайник воды, включил его и продолжил:
— Я шел по улице со старой ворчуньей, повисшей на моем плече, и никак не мог выбросить из головы свою прекрасную балерину, я… я грустил. Ведь я действительно умер и заново родился, вот только не понимал зачем, раз моя новая жизнь выглядела ничуть не краше предыдущей… Ко всему прочему, моя матушка по-прежнему была рядом! А главное — я очень сердился. Белье, которое незнакомка себе выбирала, ей совершенно не подходило… Такое тело надо кутать в хлопок и шелк, но никак не в этот ужасный нейлон, понимаете… Я вздыхал, уклоняясь от стенаний старой Жаклин и воображая, в какие сорочки и роскошные неглиже я бы одевал эту красавицу, если бы только она позволила мне себя любить, и я… Короче говоря, я предавался мучительным переживаниям, когда внезапно чуть было не потерял равновесие.
Надо же, эта ослица вернулась и едва не вывихнула мне руку!
Заливая кипятком липовый цвет в старом заварочном чайнике, он второй раз за вечер неподражаемо светло мне улыбнулся.
— Вам повезло, — пробормотал я.
— Да, это правда, но знаете… женские колготки, их не так легко надеть…
— Я имел в виду не вас лично, а вас обоих. Вам обоим повезло.
— Да…
Молчание.
— Слушай… Поскольку это ты, — заговорил он, — поскольку это ты и раз уж об этом зашла речь, хочу признаться тебе кое в чем, я еще никому об этом не говорил. Конечно, моя матушка все еще жива, само собою. С самого моего рождения она допекает меня своей неминуемой смертью, это травмировало меня, когда я еще был ребенком, и вся моя взрослая жизнь размечена ее систематическим шантажом и ложными умираниями, это сегодня я знаю, что она еще и меня похоронит. Что она всех нас переживет… Ну и прекрасно. Но сейчас это старая дама. Да, очень старая дама, которая плохо ходит, ничего не слышит и почти ничего не видит. И тем не менее, тем не менее… Каждый четверг — который дарят нам небеса, каждый четверг, слышишь меня — я веду ее обедать в маленькое бистро, расположенное в ее доме, и каждый четверг, выпив после еды по чашечке кофе — у нас такой ритуал, мы с ней потихонечку доходим до аллеи Праведников[58] у моста Луи-Филиппа. Мы с ней бредем, еле тащимся, почти ползем, она цепляется за мою руку, я поддерживаю ее, держу, практически несу, у нее болят ноги, ее мучает ревматизм, соседи хотят ее смерти, помощница по хозяйству того и гляди ее прикончит, новая почтальонша сводит ее с ума, телевидение отравляет ей жизнь, весь этот мир ополчился против нее, и на этот раз, на этот раз уже точно: для нее все кончено. На этот раз, она чувствует, на этот раз, мой дорогой, ты знаешь, а ведь я действительно помираю… И я, конечно, верю ей на слово, сам понимаешь, все это время! Но когда мы приходим, она перестает жаловаться и наконец замолкает. Она замолкает, потому что ждет, что я прочитаю ей, в который уже раз, фамилии всех этих людей, высеченные в камне. Фамилии и имена. Конечно, я так и делаю каждый четверг, и пока выкрикиваю ей на ухо эту мирскую литанию, чувствую, прямо-таки физически ощущаю, как она все слабее цепляется за мою руку. Разволновавшаяся, с растроганным взглядом, снова радостно улыбающаяся, моя старушка Жако немножко распрямляется и прямо на глазах набирается сил… И тут я вижу их словно на экране телефона. В ее зрачках, размытых катарактой, вижу черточки ее внутренней батарейки, которых становится все больше по мере того, как одно за другим я зачитываю имена. В какой-то момент ее больные ноги напоминают о себе, и мы возвращаемся домой. Возвращаемся так же медленно, но куда более отважно! Просто потому, что все эти люди существовали на самом деле и совершили то, что они совершили, право же, пусть это будет нелегко, ну да ладно… ладно… ради них… а главное, ради меня, она, так уж и быть, постарается протянуть еще одну недельку… Так вот, понимаешь, Алис, когда я вижу ее лицо, это производит на меня точно такое же впечатление…
