Анна Гавальда - Ян
Он поднял в полумраке свой бокал и добавил:
— Потому что, знаете… Мелани, мы ведь все умрем, все… Мы все однажды умрем…
Я закрыл глаза.
Мы слишком много выпили. К тому же, мне не нужно было все это выслушивать. Мне не хотелось слушать гадости о Мелани, я и так все знал. Мне не хотелось видеть, как Исаак спускается с пьедестала, мне он нравился.
Я опустил голову.
— Ян, почему ты позволяешь мне плохо отзываться о той, с кем живешь, и даже не пытаешься встать на ее защиту? В конце концов я всего лишь старый дурак. Почему ты мне не врежешь?
Я молчал. Мне не нравилось направление, которое принял наш разговор. Мне не хотелось обсуждать свою личную жизнь после всего того прекрасного, о чем мы только что говорили, не хотелось говорить о себе, не хотелось слышать об «управляющем» и «мусорных бачках» из уст того, кто так вдохновлял меня до сих пор. Чтобы выйти из этого неловкого положения, я решил тоже высказаться с оскорбительной прямотой:
— По доброте душевной.
Молчание.
Не знаю, о чем думал он, я же изо всех сил старался вернуться мыслями в здесь и сейчас, поровну деля остатки вина по нашим бокалам. Спасибо он не сказал. Я даже не уверен, что он вообще это заметил.
Я уже не был так счастлив. Мне хотелось курить. Хотелось открыть окно и впустить внутрь холодный воздух, чтобы немного нас взбодрить. Но и на это я не решался. Поэтому я просто пил.
Я больше не смотрел на него. Я смотрел на свечи. Играл с воском, как в детстве. Ждал пока он застынет на кончике пальца и проводил им по верхней губе, по углублению в центре… Та же теплота, тот же запах, та же мягкость, что и раньше.
Исаак разглядывал собственные руки, сложенные на столе.
Все-таки пора было уходить. На моего соседа вино действовало удручающе, да и я уже пресытился. Слишком много эмоций за один вечер. Я мысленно собирался в путь: голова, руки, ноги, ключи, пиджак, лестница, кровать, кома, как вдруг на мою голову, как нож гильотины, обрушилась его спокойная фраза:
— По доброте душевной можно загубить всю свою жизнь.
Он поймал мой взгляд, и некоторое время мы пристально смотрели друг другу в глаза. Я строил из себя жертву, а он палача, но конечно же, я при этом выглядел более злобным. Почему он мне это сказал?
— Почему вы мне это сказали?
— Из-за додо.
О’кей. Он был пьян в стельку.
— Что, простите?
— Додо. Знаешь, такие большие птицы с крючковатыми клювами, жившие на Маврикии, пока наши предки всех их не истребили…
Так, ладно. Теперь у нас в программе краткий выпуск «Мира дикой природы».
Он продолжал:
— Ведь не было никаких оснований для того, чтоб эти крылатые создания нас покинули. Их мясо оказалось невкусным, пение и оперение не представляли ни малейшего интереса, да и выглядели они настолько уродливо, что не пришлись по вкусу ни одному королевскому двору Европы. И все же они исчезли. Все до одного… Они жили там испокон веков, и всего за каких-нибудь шестьдесят лет люди… человеческий прогресс окончательно стер их с лица земли. И ты знаешь почему, мой маленький Ян?
Я отрицательно покачал головой.
— По трем пустяковым причинам. Во-первых, по доброте душевной они были не пугливы и легко подходили к людям. Во-вторых, они не умели летать, их маленькие смешные крылышки были совершенно никчемны. И в-третьих, потому что они не защищали свои гнезда, бросая яйца и малышей на произвол судьбы. Вот так: три маленьких промаха и их больше нет. Не осталось ни одного.
Ну что ж… уф… как бы это сказать? История истребления маврикийских дронтов, изложенная мне во втором часу ночи моим карманным оракулом, признаюсь, была чем-то, чего я вовсе не ожидал.
Он пододвинул свой табурет к столу и наклонился ко мне.
— Ян?
— Гм…
— Не позволяй им тебя уничтожить.
— Что простите?
— Защищайся. Защищай свое гнездо.
«Какое еще гнездо? — я молча скрипнул зубами, — уж не те ли 80 кв. м, двоюродной бабушки Берто двумя этажами ниже?»
Должно быть, я рассмеялся вслух, потому что он ответил:
— Естественно, я говорю тебе не о квартире тетушки Урсулы.
Молчание.
— А о чем же вы мне говорите, Исаак?
— О тебе. Твое гнездо это ты сам. То, кем ты являешься. И именно это нужно защищать. Если ты сам этим не займешься, кто это сделает за тебя?
Я все равно не понимал, что он имеет в виду, поэтому он принялся разжевывать свою мысль более доходчиво, давая мне еще одну попытку:
— Ты прекрасен, Ян. Ты очень хорош. И речь идет не о твоей молодости, шевелюре или огромных светлых глазах, речь о том тесте, из которого ты слеплен. Ты знаешь, распознавать прекрасное — это моя профессия. Распознавать и оценивать. И на сегодняшний день я уже не бегаю по аукционным залам, сегодня уже мне звонят из разных стран мира и благоговейно выслушивают мой вердикт. Не то чтобы я такой ушлый, просто я знаю. Знаю истинную ценность всего.
— Да что вы? И сколько же я, по-вашему, стою?
Я уже сожалел о том, что обратился к нему таким тоном. Какое ничтожество. Напрасные угрызения совести — он похоже меня не слышал.
— Речь идет о твоем взгляде, о твоей любознательности, о твоей доброте… О том, как ты умудрился влюбить в себя всех обитателей моего дома за такой короткий срок, что и не расскажешь, посадить моих дочек к себе на колени и без памяти влюбиться в мою любимую без всякой задней мысли о том, чтобы ее увести. Я говорю о внимании, которое ты уделяешь деталям, людям, вещам. О том, что они тебе доверяют, и о том, что скрывают от тебя. Алис впервые говорила о своей маме с тех пор, как ее не стало, впервые она вспоминала ее живой и в добром здравии. Благодаря тебе, Ян, благодаря тебе Габриэль вернулась к нам этим вечером и сыграла для нас несколько нот из Шуберта… Я ведь не выдумал это? Ты ведь тоже это слышал?
Его глаза сверкали в темноте.
Я согласно закивал, чтоб он оставил меня в покое. Ладно, чего уж там, не стану же я снова распускать нюни из-за какой-то там тетки, которую я даже и не знал…
— Речь идет о той нежности, с которой ты говоришь о тех, кого любишь, и защищаешь то, что тебе принадлежит, я говорю о наших покупках, которые ты еженедельно затаскиваешь к нам наверх, и о кусочках картона, которыми ты блокируешь замок входной двери с тех пор, как похолодало, и которые я вытаскиваю по утрам, чтоб другие соседи не устроили тебе скандал. Я говорю о твоих отдавленных пальцах, об этих слезах взрослого мальчика, уставшего и голодного, о твоих страданиях, о твоих улыбках, о твоей деликатности, здравомыслии, добродушии, наконец, которое меня разозлило, хотя именно на нем и держится наша цивилизация, и я это прекрасно понимаю. Я говорю тебе о твоей элегантности, Ян… Да, о твоей элегантности… Не позволяй им все это испортить, иначе ведь что от вас останется? Если ты и тебе подобные не станут защищать свои гнезда, тогда… тогда как… это… Во что превратится мир? (Молчание.) Ты меня понимаешь?
