Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара
— Все в-верно.
— А теперь ответьте мне на такой вопрос: если вы солгали насчет первых двух фактов, почему я должен верить насчет третьего — самого сомнительного, кстати?
— Я же объяснил: к-к-картина и к-ключи были проверкой, я хотел убедиться, что вы п-профессионал.
— Опять же: убедиться для чего?
— Я хочу, чт-тобы вы помогли мне доказать, что я — внук Дмитрия Ликеева.
— Ну нет, это несерьезно.
— П-почему?
— Во-первых, я сам в это не верю. Во-вторых, мы живем в двадцать первом веке: если хотите доказать родство — просто проведите эксгумацию, анализ ДНК или — что там еще обычно проводят в таких случаях?
— В том-то и п-проблема, — он на ходу раскурил новую сигарету от старого окурка. — У семьи Ликеевых тяжелая история: все они были арестованы в конце тридцатых во время сталинского террора, по разным причинам. Сам Дмитрий Михайлович Ликеев пропал без вести: скорее всего, его расстреляли где-то в застенках, как убежденного противника режима, автора провокационных картин и плакатов; а его дочь, жена и девяностолетняя мать были сосланы в лагеря. Статья 58 — контрреволюционная деятельность…
— Я знаю, что это за статья.
— В их делах есть четкая формулировка: «родственники врага народа». С-сегодня невозможно выяснить, где они п-похоронены. Поверьте, я пытался. Я сирота, мне сказали, что моя мать умерла через несколько дней после родов. В лагерной больнице не было никаких лекарств, даже спирта не было, и ей не смогли помочь. Перед смертью она попросила врача, чтобы он вписал в с-с-свидетельство о моем рождении другую фамилию. Когда он спросил: «Зачем?», она ответила: «С фамилией врага народа у него нет будущего».
— Да уж, печальная история. И неубедительная, — сказал я. — В сороковые врагом народа считался каждый четвертый. При Сталине сам народ был главным своим врагом. С чего вы взяли, что именно Ликеев — ваш дед?
— Я п-п-пытался провести собственное расследование. Работал с архивными документами. Н-н-нашел кучу с-совпадений.
— Ну, кто ищет — тот всегда найдет. Некоторые умудряются портрет Христа на сэндвиче разглядеть.
— Я понимаю, вы намекаете, что у меня н-н-навязчивая идея. Что я вижу т-т-только то, что хочу. Может б-быть. Но именно поэтому я и обращаюсь к вам. Вы — скептик по складу ума, и поэтому, я думаю, вы сможете найти настоящие д-доказательства.
— И все-таки я снова спрошу: зачем вам это?
— Я хочу знать, кто я на самом деле. Хочу обрести к-корни. Разве этого недостаточно?
Я покачал головой.
— Для меня — нет. Извините, конечно, но мне до сих пор неясен ваш мотив.
— Вы — эксперт по определению п-подлинности. Поэтому я и обратился к вам. Д-д-докажите, что я — настоящий.
— Как? Я ведь сам не верю, что вы настоящий. И потом: я теоретик искусства, люди мне неинтересны. Особенно лжецы. Давайте мыслить здраво: зачем человеку искать доказательства родства с пропавшим художником? Наследства Ликеев не оставил, это я точно знаю; все свои картины он раздарил друзьям — об этом мы можем прочитать в предпоследнем из его сохранившихся писем. Даже если вы докажете, что вы его внук — вы ничего не выиграете. Ничего.
— Я б-буду знать, что я настоящий. Я обрету к-корни. Разве этого н-недостаточно?
Я снова покачал головой.
— «Я буду знать, что я настоящий», — это не мотив, это, скорее, рекламный слоган. Вы явно чего-то недоговариваете.
Он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта.
— С-скажите, господин Карский, знаете ли вы, каково это — быть с-сиротой?
— Вы не поверите: знаю.
— Бросьте! У вас б-б-были родители. Плохие или хорошие — это другой в-в-вопрос. А я в-в-вырос в приюте. И я могу вам т-т-точно сказать, что главная цель любого сироты — обрести корни.
— Вы начитались Диккенса.
— Д-диккенс здесь ни при чем. Это д-дело принципа. Я успешный человек, я всего в жизни д-д-добился сам, у меня двое детей и п-п-пятеро внуков. Недавно младший внук спросил у меня, кем были мои предки. Представляете, что я почувствовал? Бессилие. И д-д-должен вам сказать — это самое мерзкое чувство на свете. Всю жизнь люди н-н-называют меня в-выдумщиком и фантазером, когда я говорю, что я — внук великого художника. Даже мои дети не верят мне. Даже они! Поэтому я и хочу доказать, что я прав, что я — не с-с-сошел с ума. Не надо улыбаться, я понимаю, как г-глупо это звучит.
— О, это звучит совсем не глупо. Это звучит трогательно… и неубедительно. Это звучит по-диккенсовски, — разговор навевал на меня скуку; чтобы избавиться от собеседника, я посмотрел на воображаемые часы на запястье. — Знаете что: я опаздываю. Было приятно с вами познакомиться. Прощайте.
Я уже переходил дорогу, когда заика крикнул вслед:
— У меня есть доступ к архивам.
Я оглянулся.
— Что?
— Вы с-с-слышали. У меня есть д-д-доступ к архивным м-материалам ЧК за тридцать девятый и сороковой годы. Есть стенограммы допросов Ликеева и его родс-с-ственников. В своей книге вы жаловались, что у вас нет этих б-бумаг. Они у меня.
Я покачал головой.
— Очередной блеф.
Он зажег новую сигарету — уже третью.
— Думаете?
— Уверен.
Он достал из внутреннего кармана пальто большой, желтый конверт.
— Здесь первые семь ст-т-траниц. Этого хватит для экспертизы и установления п-п-подлинности.
— С чего вы взяли, что они мне нужны?
— Б-бросьте! Я ч-читал ваше дело: в 2003 году в-вас судили за взлом с проникновением в здание архива, в Питере. Вы в-ведь искали именно эти бумаги. И вот — я готов отдать их в-в-вам.
Я выдержал паузу, облизнул губы.
— Допустим, вы не врете. Но… откуда они у вас?
— Бросьте, Ан-н-ндрей Ан-н-ндреич. В-вы же ученый. Я знаю вашу породу. Давайте будем честными: даже если я скажу, что ук-к-крал их и в процессе кражи жестоко убил беременную женщину, это ведь никак не повлияет на ваше желание их изуч-ч-чить. Я прав?
Я долго смотрел на протянутый конверт, — и все-таки взял его.
— Вы правы — мне плевать на беременных женщин. Но это не значит, что я согласен вам помочь. Я должен все проверить.
— Ну, разумеется! Я п-п-понимаю, — он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта. — Давайте сделаем так: вот м-м-м-моя карточка, когда созреете — позвон-н-ните.
Я взял визитку:
— «Дмитрий Михайлович Ликеев-Марейский». Двойная фамилия?
— Марейским меня нарекли в детском приюте. А Ликеевым я стану, если вы поможете мне доказать родство, — он прикоснулся к моему плечу. — Не спешите с ответом. У меня предчувствие, что мы сработаемся. До свиданья, Андрей Андреич.
— До свиданья, Лжедмитрий.
Глава 3.
Новая работа
В моем любимом кафе (что на улице Белинского) на стене висит репродукция картины Питера Брейгеля «Пейзаж с падением Икара». Я часто прихожу сюда, просто поглазеть; заказываю зеленый чай, чтобы отшить официанта, и весь вечер разглядываю шедевр. Главная мысль картины заключена в одном слове: «равнодушие» — ведь никто из персонажей (ни рыбак, ни пастух, ни пахарь, ни даже овцы) не заметил падения Икара. Художник изобразил героя в момент столкновения с водой — только ноги и торчат. Меня всегда поражала одна деталь: ведь эти люди на картине наверняка слышали всплеск воды, но при этом никто даже не обернулся — всем плевать — каждый занят своим маленьким и только ему нужным делом.
Пока я думал об этом, за мой столик подсел Петр и вместо приветствия сказал:
— Пожалуй, сначала я должен извиниться.
— За что?
— Ну, ты знаешь, — он отвел взгляд и неопределенно махнул рукой, — тот инцидент у тебя дома. Пойми, я ведь был пьян…
— Да-да, я помню: «ВДРЕБЕЗГИ-И-И»!
— …и тогда я еще не знал, честное слово, не знал о твоем отце…
— Да брось. У тебя есть смягчающее обстоятельство: ты идиот. Так что проехали.
Он потер ладони.
— Зато сейчас меня есть новость, которая точно поднимет тебе настроение. Ты наверняка слышал, что в Германии скоро начнется неделя русского искусства. Так уж вышло, что я курирую это мероприятие с нашей стороны, и меня попросили подобрать кандидатов — ну, тех, кто лучше всего «воплощает русский характер» и подходит…
— Даже не надейся.
— … что? Я ведь еще ничего не предложил!
— А это не важно, — я смотрел в окно на проходящих мимо людей. — Чтобы ты ни предложил, мой ответ: «даже не надейся».
Петр устало вздохнул.
— Как же меня достала твоя кислая рожа. Неблагодарный. Я ж для тебя стараюсь.
— Я вроде не просил.
— И зачем ты вообще пишешь картины? Помнишь, что нам говорили в Академии живописи: искусство оживает, лишь соприкоснувшись с наблюдателем. Книга — это то, что прочитано, а не то, что написано.
— Пожалуй, Гуттенберг с тобой не согласился бы.
— Любой нормальный художник желает прославиться, чтобы его произведение было на виду. Искусство требует зрителя.
— А зритель требует хлеба и зрелищ, и что с того? Я что, теперь должен лепить голых баб из хлебного мякиша?
Мы помолчали. Петру принесли пиво, он взял кружку, хотел отпить, но вместо этого вдруг грохнул ею по столу, разлив пену, и сказал:
