Иван Зорин - Дом
«Это ты во всём виноват! — встречая на улице Савелия Тяхта, врастала она в тротуар. — Сначала отобрал мужей, теперь − сына!»
Опустив голову, Савелий Тяхт, спешил мимо.
«Всю жизнь меня добиваешься! − кричала она вслед. — Когда же, наконец, успокоишься?»
Но Савелию Тяхту было не до неё, он нашёл выход. Чтобы спасти дом, он решил, пожертвовав собой, убить семью Кац. Недаром он репетировал это во сне, осталось сделать наяву. Главой семьи был Авраам, неряшливый, с немытыми пейсами, змеями спускавшимися из-под чёрной шляпы, он гулко шаркал по коридорам тяжёлыми стоптанными башмаками. А Сара, по-сорочьи говорливая и улыбчивая, была шеей, которая им вертела. Несколько раз Савелий, проверяя электрические счётчики, заходил к ним, пряча в рукаве кухонный нож. Встречали его приветливо, со смехом вспоминали землетрясение, вздыхая, приносили соболезнования о покойной матери. Под ногами путалась болонка, а два курчавых подростка на правах взрослых вступали в разговор, показывая оплаченные квитанции. И у Тяхта сжималось сердце. Одетый по-домашнему в кальсоны, Авраам, неуклюжий и сильный, как медведь, долго тряс его руку, обнимал за плечи, рассказывая еврейские анекдоты, наступив на ногу, чтобы дослушал до конца его раскатистый смех. Кончалось тем, что его усаживали за стол, кормили бланшированной, под маринадом, рыбой, а он дарил хозяйке кухонный нож. «Авраам, − смеялась она, − скоро Савелий нам целую коллекцию устроит, можно будет экскурсантов водить, как же ты будешь в кальсонах билеты продавать?»
«Раскольников я, или дом спасаю? — возвращаясь к себе, мучился Тяхт. Он уже переносил все свои ножи и теперь ломал хлеб руками, а сыр кромсал вилкой, но совершенно не замечал возникших неудобств, с утра до ночи задавая себе один и тот же вопрос. И однажды, чтобы разрешить сомнения, спустился в церковь.
− Любую истину время выворачивает наизнанку, − начал он, ковыряя пальцем оплывшую свечу. — Всё переходит в противоположность: и Христос был левым, бунтарём, революционером, а его церковь, получив власть, стала правой.
− Это вы к чему? − удивился о. Мануил.
− А к тому, что кажется добром сегодня, завтра оказывается злом.
И ещё походив вокруг да около, вдруг плюнул на пальцы и, затушив ими свечу, выложил всё.
На своём веку о. Мануил много повидал: судьбы, обгрызенные, как яблоко, усталых, измученных людей, которые, как скопцы, добровольно избавились от чувств, грехи, которые не отличались от добродетелей, насмотрелся ближних, которых не мог заставить себя любить, он больше не верил в слова, считая, что тратил их попусту, и не стал отговаривать.
− Я донесу, − сказал он вместо этого. — Сегодня же.
Савелий Тяхт обомлел.
− А как же тайна исповеди?
− Не мелите чушь! Речь идёт об убийстве. А церковь всегда правая.
− Кто это? — спросил дьякон, когда Савелий Тяхт ушёл. — Домоуправ?
− А, ну его, − отмахнулся о. Мануил. — Лезет со всякой ерундой, и Христос у него какой-то левый. А у самого в голове каша.
После разговора с о. Мануилом Савелий Тяхт пришёл к мысли, что надо сложить свои полномочия.
− Так честнее, − объяснял он Ираклию Голубень. — Какой из меня домоуправ, одно название.
− Теперь всё — одно название, − криво усмехнулся тот. — А будешь уходить, меня прихвати.
− Знать бы, куда.
− Вот именно, знать бы, − неожиданно оживился Ираклий. — Где искать правду? Откуда черпать мудрость? Из книг? Так жизнь для писателя — это лишь слово из пяти букв. А «смерть» − из шести.
− Смерть длиннее, − механически отметил Тяхт.
Дом тонул в ливне. Он отвернулся к окну и вдруг вспомнил, как много лет назад вот так же лил дождь, а зигзаги молний кромсали грозовые тучи. Было воскресение, он валялся с очередной простудой, но уже выздоравливал, и мать, уже не боясь заразиться, пустила его к себе на большую тёплую кровать с железными шишечками, где они целый день проиграли в слова, составляя их из букв длиннющего «громоотвода», которое он предложил, глядя на цветущий на крыше железный куст, и не успокоился, пока не выдумал больше сотни существительных — количество, принесшее ему победу, не подозревая, что мать нарочно поддавалась и что это ничтожное событие будет одним из счастливейших эпизодов его жизни. А теперь компьютер за долю секунды, комбинируя заданные буквы, составлял из них все возможные слова, тёплая постель у матери сменилась холодной могилой, и вместо маячившего на горизонте счастья чёрной тучей пришло одиночество.
− Слов много… − рассеянно продолжил Савелий Тяхт, трогая морщинистый лоб. — А нужных не подобрать.
− Я же и говорю: слова — это сплошное надувательство! — сердито кивнул Ираклий, поймав отсутствующий взгляд. — А правда? Ты слышишь, домоуправ, − правда? Как узнать, где она?
− Так её любая букашка чувствует: где тепло и сытно — там и правда.
− Верно, − вздохнул Ираклий. — Но, скажи, как с этим жить?
Они замолчали. Два старика. Через час Савелий Тяхт открыл, было, рот, но снова закрыл. И, наконец, решился:
− А ты не боишься, что дом сломают?
− Не боюсь.
− Почему?
− Так ломать уже нечего, его давно нет.
− Как это − нет?
− А так, дом же не стены, а те, кто за ними. А мы? Готовы их защищать? Будут на глазах ломать — не шелохнёмся!
От растерянности Савелий Тяхт принялся крутить запонку на рукаве, а потом, уставившись Ираклию в переносицу, открылся насчёт Кац.
− Уберёг Господь, − механически пробормотал Ираклий, вспомнив свой спор с о. Мануилом. — А что Ему мешало до таких мыслей не доводить? Или Кац даже Бог не усовестит?
И Савелий Тяхт опять подумал, что его окружают люди без внутреннего мира, которые считают, что пришли навсегда, не допуская мысли, что ютятся на пограничье тьмы. Прикрыв на мгновенье глаза, он отпустил запонку и неожиданно для себя самого произнёс голосом чревовещателя:
− А может, Богу лучше знать, как нас вести?
− Может быть, − безразлично кивнул Ираклий, думая о Саше Чирина, о том, что во всём бесконечном и холодном пространстве Вселенной его заботит только маленькая часть, вычлененная её телом.
Но прошло совсем немного времени, и Ираклий Голубень искренне удивился прозорливости собеседника. Не меньше, впрочем, удивился и сам Тяхт, подумав, что пророки обделены в любви, что способность видеть сердцем пробуждается от одиночества, она развивается в его холодной пустыне — у тех, кто всё время на виду, но пребывают наедине с собой, кто, притворяясь людьми, остаются призраками.
О. Мануил спас Кац от Савелия Тяхта, а дом от них, действительно, избавил Бог. Их банк лопнул, и вопрос о выселении отпал сам собой. Привычно собрав чемоданы, Кац снова отправились за океан.
Жизнь входила в привычное русло, и дом опять плыл по её течению.
Дождь, дождь. Со скисшего неба, как в решето, садил и садил. Гнилое, холодное лето перешло в слякотную осень. Дом, как Ноев ковчег, населяли кошки, попугаи, мухи, канарейки, ручные белки, целыми днями бессмысленно крутящие колесо, входившие в моду декоративные свиньи, хомяки, черепахи, морские свинки, был небольшой удав, привезённый из тропиков вместе с разлапистой пальмой, чужеродно черневшей в кадке, в подвалах сновали мыши, которых не успели погрызть крысы, — эти твари спасались вместе с людьми от вселенского потопа.
Куда, куда плыл дом?
Согнув спину, старость развязала Савелию Тяхту язык, так что он больше не мог хранить чужие тайны, и это, по его мнению, было несовместимо с должностью домоуправа.
− А знаешь, как тебя зовут? − окликнул он раз Изольдовича, горбившегося на стуле.
− Нестор? — подняв глаза от домовых книг, снял тот с языка, как раньше − у детдомовских учителей.
− Да, как летописца.
И, почувствовав на голове холод старческой ладони, Изольдович понял, что с этого момента история дома в его руках. Желание Тяхта удалиться от дел совпало с другим обстоятельством. Перед отъездом Кац выкупили часть квартир, оставив присматривать за ними Изольдовича. Руки у них оказались длиннее океана, и они поставили Изольдовича домоуправом. «Не бойся, справишься, − подбадривал его Савелий Тяхт. — Вся премудрость − чтобы тебя видели сразу в пяти местах».
После ухода Савелия Тяхта на пенсию, болезнь обострилась, повернувшись новой стороной. Его стал раздражать яркий свет, он уже не покидал тёмную комнату с драпированными занавесками, а днём, когда сквозь них пробивалось солнце, надевал на глаза чёрную повязку. От этого он быстро ослеп, оказавшись запертым, как крот, в норе, из которой выбирался только в уборную, чтобы сразу же возвратиться. Его глаза, которые он теперь не отводил, приобрели, наконец, твёрдый взгляд, а руки, трогая собеседника, чтобы распознать, наоборот, неуверенно дрожали, точно сомневались в его существовании. Нестор кормил Тяхта с ложки, а однажды предложил перебраться в чулан, в котором, как в детстве, пахло луком.
