Иван Зорин - Дом
− Читают! — выкладывала на стол сигнальные экземпляры Саша Чирина. — Если ты пишешь для меня, то весь мир стал мною!
− Для меня он всегда тобой и был.
От радости Саша не находила себе места.
− Прочти, прочти мне скорее! − протягивала она книгу.
Ираклий Голубень сходу открывал нужную страницу:
«Лениво плескались волны, чайки с криком хватали мелкую рыбу. Пляж был полон. Расстелив полотенце, на гальке млело множество фигур, а моя — самая нелепая. Я, как медуза, забился подальше от солнца, туда, где море разрезает гранитная скала, но и здесь не избежал косых взглядов. Сам виноват! Выставил напоказ тело, которое и тридцать лет назад не было загляденьем. Играя бицепсами, мимо проходят молодые тарзаны с грудью, как у плюшевого мишки, в плавках у которых будто подложен булыжник, и мне делается стыдно за свои дряблые мышцы, безобразно короткие ноги и отвисший живот. Иногда они насмешливо кивают в мою сторону, но чаще не замечают. Для них я, как берег за скалой. Зачерпнув горсть холодного песка, я сыплю его на ветер. А когда надоедает, лезу в море, осторожно переставляя ноги по острым горячим камням. Это вызывает хохот. Вымещая злобу за свои диеты, трясутся от смеха даже расплывшиеся дамы. Даже старухи показывают на меня голым малышам: «Не будешь слушаться, станешь как дядя!» «Дя-дя, дя-дя…» − лопочут те, застывая от изумления, а по их совкам стекает грязь. Я бухаюсь в воду, удивляясь, что море не вышло из берегов, а, когда выбираюсь, из последних сил борясь с шипящей волной, начинается второй акт трагикомедии. «Помочь?» − не выдерживает какой-нибудь из тарзанов, подавая руку. Я хватаюсь за неё, как ребёнок за ладонь матери, и, бормоча тысячу благодарностей, как улитка, заползаю в свой тёмный угол.
А потом появляешься ты.
В своём бикини с сумочкой через плечо ты пугающе красива, и сотни глаз впиваются в тебя, как пиявки. Смолкают старухи, у малышей опять стекает с лопаток грязь, а молодые тарзаны готовы встать на уши, чтобы привлечь твоё внимание. И замирая, надеются, что ты раскинешь полотенце рядом, а когда проходишь, приставляют ладонь ко лбу, глядя вслед. Тощие девицы умирают от зависти, а молодые жены мрачнеют, перехватывая взгляды мужей. Я тоже не могу оторвать глаз. Афродита, даже море стихает, покорно неся пену к твоим ногам! Наконец, ты останавливаешься, опускаешь сумочку на холодный песок, и стихший пляж слышит, как ты произносишь звонким, как колокольчик, голосом: «Извини, милый, я заставила себя ждать!» И мир переворачивается».
− Я не такая красивая, − вздыхала Саша Чирина.
− Ты лучше, − захлопнул книгу Ираклий Голубень, усаживая её на колени. И, обняв, стал рассказывать, как они поедут к морю, чтобы воплотить его фантазию.
− Главное, получить известность, − убеждённо шептал он, нежно её целуя. — А она не за горами. Подождёшь?
− Хоть сто лет!
Так, склонившись над домовыми книгами, выводил историю Нестор. А на самом деле, Ираклий Голубень расходился с Сашей Чирина всё дальше, как в море корабли. Её взрослевший сын в их ссорах принимал сторону матери, отношения с ним портились, и Ираклий Голубень бежал в свои романы. А от одиночества, чтобы было с кем помолчать, стал разводить аквариумных рыб. Так что когда его выгнали из квартиры, выбросив, как птенца из гнезда, он, переловив их сачком, пустил в банку, которую прихватил вместе с рукописями из стола. Ираклий Голубень переехал в одну из пустовавших квартир Кац, с которыми договорился Нестор. Пройдёт много лет, и всеми покинутый Ираклий Голубень умрёт в той же самой квартире глубоким стариком, так и не дождавшись славы, но успев разочароваться в ней.
По праздникам церковь заполняли смиренницы в платках с тонкими, злыми губами. Зыркая по сторонам, они мелко крестились у черневших икон, вынимая из подсвечников догоравшие свечи. Среди них была и Изольда. К старости она стала набожной, постилась, целуя Библию в старинном серебряном окладе, читала на ночь апостолов, которых полюбила за деятельный характер. Иногда вслух — Савелию Тяхту. Он сосредоточенно кивал, так что казалось, будто у него шевелятся уши, но в душе не верил ни единому слову. «И откуда всё известно?» − думал он, вспоминая, как вёл домовые книги. А на Масленицу его привели к о. Мануилу — венчаться.
− Мать понимаю — бог любит троицу, но зачем это тебе? − спросил его Нестор.
− А разве у слепого есть выбор? − угрюмо отвернулся он.
Нестор, действительно, хорошо знал мать и видел истинную причину её позднего замужества — не успев растратить за жизнь своей кипучей энергии, она до сих пор не знала, куда её девать, и не нашла ей лучшего приложения, чем тянуть к алтарю Тяхта. И унаследовавший её настойчивость, он не успокоился.
− Отец Мануил, зачем вы их обвенчали?
− А разве у священника есть выбор?
О. Мануил погрузнел, стал глуховат, и в бороде у него била седина. Служил он уже механически, размахивая кадилом, привычно повторял заученное ещё в семинарии, и по его лицу невозможно было прочитать, о чём он думает. А его воскресные проповеди, к которым он давно не готовился, были как тарелка холодного супа. Изольда стала его помощницей. «В церкви давно была? — подкараулив во дворе, смущала она Молчаливую. — Смотри, безбожники в аду сковородки лижут». Молчаливая краснела. Литургию она пропускала, бывая только на проповедях. И думала там о своём. Вспоминала, как всем двором провожали в последний путь Матвея Кожакаря, когда трубы духового оркестра, как архангельские, оглушали стены надрывным плачем траурного марша, как сбежались к упавшему с дерева отцу. А теперь себя ограждали. От смерти. От соседей. Чужой жизни. Не знали, кто родился за стенкой. И когда умер. Станьте, как дети? Так и стали! Злыми. Беспамятными. Отрывающими крылья стрекозам.
Незаметно подросли её братья-погодки. Академик рано овдовел, и после его смерти все тяготы по их воспитанию легли на её плечи. Она отводила их в школу, в которой сама доучивалась, следила, чтобы не попали в дурные компании, связавшись с беспризорниками, а вечерами ушивала им рубахи и сужала брюки, оставшиеся после отца. Изольда, отправив сына в детский дом, угостила раз братьев леденцами, и, разрывая петлю душившего одиночества, взяла на прогулку. А потом принесла старую сыновнюю одежду, которую покупала «на вырост», ёлочные игрушки и набитого ватой Деда Мороза, точно близилось Рождество, а не стояло лето. Прогулки повторялись, в одну из них, изливая нерастраченное материнство, Изольда оформила над братьями опекунство, в другую отвела их в церковь. И старший, Архип, в ней остался. Его приводили в восторг дымившиеся кадила, запах ладана, строгие лики угодников. Умиляя о. Мануила, он, не шелохнувшись, выстаивал обедню, читал наизусть псалмы и знал всех святых. У него оказался чистый голос, и он стал петь на клиросе. Никто, и он сам, не сомневался, что дорога его лежит через духовную семинарию, куда о. Мануил уже готовил ему рекомендации. Он был покладист, приветлив и что бы ни говорил, за этим слышалось: «Жить нужно тихо, а умереть во сне». Единственное, что в нём раздражало, была его брезгливость. «И апостолы с одной ложки ели, − выговаривал ему дьякон. — А чужие ноги омывать?» Ничего не действовало. Страшный чистюля, он не мог даже толком причаститься. Дома Архип намывал по три раза посуду, а в гостях тайком протирал носовым платком приготовленный ему прибор. В еде Архип был более чем скромен, легко держа посты. А когда узнал про подвижников, довольствовавшихся зёрнышком риса, и вовсе от неё отказался. Две недели у него во рту и маковой росинки не было. Не действовали ни уговоры Молчаливой, ни увещевания Изольды. Кожа на Архипе повисла, как на ящерице, а под ней выперли рёбра. «Краше в гроб кладут! — ужасалась Изольда, поставив перед ним тарелку щей. — Съешь хоть за меня ложку!» Но Архипа было не искусить. Он ждал чуда. А ещё через неделю почувствовал страшную вонь, точно гнил изнутри. Ядовитые соки, выходившие раньше с пищей, теперь скопились, отравляя, как протухшая рыба. И Архип не выдержал собственного смрада, потихоньку вернувшись к прежней жизни. Но чудо всё же произошло. «На пятый день голодовки, − признавался он, − я мог бы запросто съесть плесневелую корку из помойного ведра». И его брезгливость, как рукой сняло. «Господь кого как вразумляет», − подвёл черту о. Мануил, на радостях подаривший ему подрясник.
В детстве братьев часто путали. Особенно вечерами, когда они, сидя у канала, смотрели, как плещутся головастые сомы. Четыре уха, четыре глаза, их имена и лица были для всех, как «бузотёр» и «зубодёр». Но похожи они были только внешне. Младший, Антип, рос сорванцом, хулиганистым в отца. «Изольда, Изольда, ты изо льда?» — показал он язык, увидев ватного Деда Мороза. Учился он плохо, зато бегал — только пятки сверкали. И из церкви убежал сразу, как только привела Изольда, и с тех пор в ней не появлялся. «Довольно одного святоши», − отвечал он на все приставания Изольды. Антип слыл большим проказником, в нём рано проснулась страсть к игре, он кидал монету «в пристенок», знал все трюки в «трясучке», зажимая между пальцами, лихо прятал тузов в рукав и подсовывал краплёные карты. О чём бы он ни заводил разговор, сводилось всё к одному: «Жить нужно весело, а умереть на скаку!» Во дворе он никому не давал прохода, а особенно − братьям Кац. «Видишь, говорят на идиш? − показывая на них пальцем, зубоскалил он. И тут же оттопыривал ухо. − Не врите! Говорят на иврите!» За ним припускали, но Антип бегал быстрее, и, достигнув безопасного места, наблюдал, как отставшие братья едва переводили дух, а потом, достав из шаровар засаленную, потрёпанную колоду, издевательски кричал: «Сыгранём?» И погоня продолжалась до тех пор, пока не опускались сумерки или не надоедало братьям, которые, смирившись с поражением, скрывались в подъезде. Но годы брали своё, требуя иных развлечений. И Антип нашёл свой путь. Как у брата религия, его коньком стала психология. «Если пойдёшь ко мне, я дам тебе много денег или, на худой конец, женюсь», − протягивая руку ладонью вверх, ошарашивал он незнакомку в дворовой беседке. А когда встречал отказ, обращался к её «случайной» соседке, с которой обо всём договорился заранее. И та с улыбкой вставала. В обнимку они шли в подъезд и, поднявшись на лифте, долго наблюдали из окна, как на лице незнакомки отражалась борьба сомнения и гордости. Но один раз номер не прошёл. «С удовольствием! − ответила девушка. — Я слишком некрасивая, чтобы ломаться!» Её звали Виолетта, денег у Антипа не было, и ему пришлось жениться.
