Александр Петров - Сестра Ноя
— Борис, все‑таки объясни мне, если можешь, – который раз просил я его. – Зачем я тебе нужен? К чему такая настойчивая опека?
— Ох, мой юный друг, неблагодарный и грубый, – с улыбкой вздохнул он. Борис никогда не обижался на мои выпады. – Думаю, рассказывать тебе о тотальном одиночестве умных людей не стоит?.. Да, вот так хожу из дома в дом и «сею разумное, доброе вечное», получая взамен пинки и зуботычины. А если почти серьезно, попробую нарисовать тебе картинку из будущего: я, старый, нищий и больной алкоголик, стучу в твою роскошную дверь, а ты, открыв её, насколько позволяет позолоченная цепочка, на пластмассовом мусорном совочке протягиваешь мне стаканчик водки и бутерброд с ливерной колбасой, купленной специально для моих посещений. По моей впалой морщинистой щеке стекает благодарная слеза, а ты, суетливо оглядываясь на домашних, сдавленно шепчешь: «Ну, ладно, ладно, бери и ступай себе!»
— Ты когда‑нибудь будешь говорить серьезно? – Этот человек всегда умел вывести меня из себя, из нормального душевного состояния покоя, настоянного на таинственно сладких нектарах надежды.
— А зачем? – улыбался Борис, наблюдая всплеск моего раздражения, чего он и добивался. – Разве можно относиться к этой вашей жизни без юмора? Разве только с перспективой умом тронуться… А мне разум еще пригодится. Итак, ужинать в ресторацию идем? – Это звучало как попытка примирения. – Я сегодня обеспечен, пользуйся случаем, малыш.
— Опять в карты выиграл, старичок? – проворчал я скрипучим голосом инквизитора.
— В рулетку, если быть точным, – кивнул он с неизменной улыбкой и встал, поправляя белые одежды.
Борису почему‑то нравилось водить меня в рестораны, знакомить с людьми искусства, аристократами, а то и просто удачливыми мошенниками. Это он учил меня со вкусом одеваться, светским манерам, приёмам знакомства с красивыми женщинами. С ним невозможно было ходить по центральным улицам – его узнавали, приглашали в гости, за столик, в машину. В него легко влюблялись женщины, мужчины же или завидовали, или искали дружбы. Ему фатально везло в азартные игры, поэтому всегда водились деньги. Отец считал его демоном–искусителем нашей семьи: Борис учил меня тому, чему отец научить никак не мог; а еще ему тайно симпатизировали мать и все приезжие родственницы женского пола – они в его присутствии таяли, как шоколадки в жару.
У Бориса был старший брат по имени Юра – прямая противоположность младшему. Юру очень любил мой отец, радовался его приходу, давая мне понять: вот, с кого нужно делать жизнь. Он был добрым малым, болезненным и безденежным, потому что всю жизнь проработал на одном заводе, который перенес немало кризисов, где работникам по полгода не выплачивали жалованья, правда, иногда «подбрасывали» продовольственные заказы с консервами и крупой. Иной раз он приходил в гости просто поесть досыта и унести с собой поношенную отцовскую одежду. Отец предлагал ему деньги, но тот всякий раз отказывался, утверждая, что не любит их «порочное шуршание» – у него от этих звуков ноют зубы и по спине бегают мурашки, будто от скрежета металла по стеклу. Сколько помню Юру, в отличие от своего «белого» брата он всегда предпочитал одежду тёмных тонов, а лучше черную – это практичнее. Улыбался он редко и всегда смущенно, прикрывая ладонью рот, в котором недоставало передних зубов.
Юра приносил мне старые книги и просил их обязательно прочесть. Его почему‑то расстраивало то, что нынешнее поколение перестает читать, думать и «утекает в интернет». Особенно он настаивал на чтении книг по истории нашего отечества – именно тех, где нет расхожих мифов о нас, как о нации пьяниц, воров и бездельников. В его домашней библиотеке имелось немало книг религиозных – они достались ему от бабушки. Особенно он дорожил Библией с желтыми страницами, местами закапанными свечным воском.
Именно Юра однажды на Пасху зашел к нам в гости и позвал меня с собой на праздничную службу. Мы с ним уединились на часок в моей комнате, он помог мне приготовиться к исповеди, потом прочел «Огласительное слово на Пасху святителя Иоанна Златоуста». Там были такие слова:
«Кто потрудился, постясь, — прими ныне динарий! Кто работал с первого часа — получи ныне заслуженную плату! … Кто же подоспел прийти лишь к одиннадцатому часу — и тот не страшися своего промедления! Ибо щедр Домовладыка: принимает последнего, как и первого; ублажает пришедшего в одиннадцатый час так же, как и трудившегося с первого часа; и последнего одаряет, и первому воздает достойное; и тому дает, и этому дарует; и деяние принимает, и намерение приветствует; и труд ценит, и расположение хвалит.
Итак, все — все войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным! Все насладитесь пиром веры, все воспримите богатство благости!»
Разумеется после таких слов я уже не мог отказаться «войти в радость Господа», учитывая мою двухнедельную болезнь в конце Великого поста и сопутствующий ей вынужденный пост, когда я почти ничего не мог есть, от всего тошнило.
На подходах к церкви нас с Юрой ожидала толпа нетрезвой молодежи, оцепление милиции, пешей и конной. Мы с трудом протиснулись в храм и встали в очередь на исповедь. Толпа сдавила нас со всех сторон, то панический страх, то противная тошнота, то навязчивые мысли сбежать отсюда – напали на меня. Юра, прочтя смятение на моем сыром от пота лице, успокоил: «Это искушения, это нормально. Любое доброе дело надо выстрадать».
Чувство благодарности и освобождения хлынуло на меня, когда я, вдоволь упившись горечью преступлений – своих и моего народа, – вместе со всеми кричал «Воистину Воскресе!» на возгласы священника «Христос Воскресе!» Именно такое радостное чувство, только гораздо чище и выше, я испытывал, когда причащался Тела и Крови Христовых, и позже, когда мы с Юрой шли по ночным улицам домой, а дома сели за праздничный пасхальный стол и до рассвета обменивались впечатлениями, обменивались вспышками любви, которая в ту пасхальную ночь согревала и освещала нас и всё человечество.
Потом я рассказал о своём первом в жизни Причастии Маше. Я был уверен, что она разделит со мной нечаянную огромную радость – но наткнулся на стену непонимания.
А еще у нас на юге проживал третий – если придерживаться возрастной систематики – брат Вадим, самый близкий по годам и характеру мне, четвёртому. И именно Юра непрестанно просил меня «не оставлять его и поддерживать отношения». Несколько раз он возил меня в крохотный городок на берегу огромного теплого моря, где я с удовольствием общался с Вадькой, его болезненной доброй мамой и молчаливым отчимом, недавно умершим от рака пищевода.
Такое обилие родственников в нашей семье случилось из‑за отцовской работы: он «служил» геологом. Это был тот самый случай, когда не человек выбирает специальность, а специальность – человека. Еще на первом курсе института он почувствовал в себе таинственный дар: услышав о готовящейся экспедиции, он уверенно заявлял, что, где и в каком количестве найдут геологи, или не найдут… Он мог ткнуть пальцем в карту и сказать:
— В этом месте через три года будет обнаружен серный колчедан, или под этой базальтовой платформой есть кимберлитовая трубка с лучшими алмазами в мире – и, несмотря на всеобщий смех и неверие, я найду и открою это месторождение.
Поначалу, как водится, над студентом посмеивались, но когда – один за другим – предсказания стали сбываться, вызвал его к себе профессор Лейтнер и устроил персональный экзамен. Любопытные студенты, пытавшиеся подслушать разговор в закрытой аудитории, сумели разобрать лишь несколько фраз:
— Нет, нет, эту гору я лично обследовал метр за метром! Нет здесь сопутствующих пород.
— Есть! Только не у самой горы, а в полутора километрах на юго–юго–восток. Там в позапрошлом веке произошло землетрясение и горизонтальные пласты сместились. Вы искали вот где, а сопутствующие – тут, а само месторождение – в этой котловине.
Глубоким вечером, в кабинете центрального ресторана слегка возбужденный профессор совершенно непедагогично хлопал по плечу студента и, обдавая румяную щеку жаром, громко шептал на ухо:
— Стас, такой феномен, как у тебя, встречается раз в столетие, слышишь? И если ты, шельмец, свернешь с нашей дороги и увлечешься какой‑нибудь ерундой – ну там, деньгами, девчонками, славой – я тебя лично!.. Слышишь, Стасик, как любимого сына, вот этими руками придушу пуховой подушкой в постели во время сна, обливаясь горючими слезами! Ты не имеешь права!.. Не можешь позволить себе этот великий дар разменять на кучу медных пятаков. Отчизна и я – мы тебе не позволим!
— Да что вы, Александр Фридрихович, – бубнил смертельно усталый воспитуемый, – мне самому геология элементарно интересна. Я чувствую себя в этой области, как в родном доме. Здесь всё моё! С чего мне бросать любимое дело и переходить туда, где меня не ждут?
