Отохико Кага - Приговор
Сунада, быстро обернувшись, протянул к нему руку, но Андо был начеку и сумел ловко увернуться.
— Эй, Малыш, иди ко мне, я тебя приласкаю.
— Отстань! — Андо отбежал подальше.
Вдруг Ота снова завопил. Он плакал навзрыд. Слёзы катились по щекам, по подбородку. Всё его тело словно одеревенело, он повалился сначала на колени, потом уткнулся лицом в землю. Лоб ударился об асфальт с таким звуком, будто упал свинцовый шар.
— Эй, возьми себя в руки, ты! — Сунада попытался поднять его. По покрытому пылью белому лбу Оты текла кровь. Он не отвечал и продолжал рыдать. Сунада потряс его за плечи — никакой реакции. Подбежали надзиратели. Подошли и Тамэдзиро с Коно. Все столпились вокруг Оты.
— А ну, отойдите все! — приказал Нихэй.
После того как заключённые выстроились в ряд возле стены, он перевернул Оту на спину и стал щупать ему пульс. Ота продолжал вопить. «А-а-а…» — вскрикивал он с каждым выдохом и заливался слезами.
— Странно. И голос у него какой-то не такой, — заметил Такэо.
— Что-то в нём надломилось, — сказал Какиути.
— Надломилось! Вот умора! — захохотал Андо. Слово «надломилось» ему явно очень понравилось, он стал повторять его на разные лады и смеяться.
Напарник Нихэя позвонил в медсанчасть. Уже совсем стемнело. Чёрные тучи, напоминавшие стадо китов, расползлись по всему небу. В какой-то момент зажгли ртутные лампы, и они высветили чёткий и тёмный, похожий на линию горизонта, край высокой бетонной стены, поднимавшейся над стеной спортплощадки. Высившиеся за ней многоэтажные городские здания сияли освещёнными окнами, как будто уже опустилась ночь. Налетел холодный и резкий порыв ветра.
— Ну и холодрыга сегодня! — поёжился Тамэдзиро. — Начальник, вы бы отвели нас домой пораньше.
Ота продолжал вопить. Но теперь его вопли перекрывал наполнивший всё вокруг свист ветра. Такэо вгляделся в корчившуюся на чёрном асфальте тщедушную фигурку Оты, в его мертвенно-бледное личико.
Ота ещё в бытность свою подсудимым отличался неугомонным нравом и неудержимой болтливостью. Он постоянно перемывал косточки каким-то безотказным, как он говорил, бабам и вообще всем на свете, а ещё любил поговорить о собственном деле. По его словам, он вовсе не хотел никого убивать и совершил преступление исключительно потому, что был обманут своим дядей, которого звали Рёсаку.
В деревеньке в предгорьях Нагано было убито семейство местного богача — супружеская пара и двое детей. Арестованы по подозрению в убийстве Тёскэ Ота и его дядя Рёсаку.
Рёсаку ещё до послевоенных земельных реформ имел имущественные претензии к старшему брату, к которому после смерти отца перешли все жилые строения и пахотная земля. Брат заявил, что если Рёсаку женится, то он выделит ему сто цубо земли и один из домов, но Рёсаку это не устраивало, он много раз в пьяном виде врывался в дом брата и буянил, а однажды на ежегодной поминальной церемонии затеял с ним шумную свару в присутствии всех родственников.
Рёсаку сдружился с сыном своего младшего брата, гулякой Тёскэ, и давно уже подзуживал того как бы в шутку: мол, в ящике домашнего алтаря моего старшего братца всегда есть мелкие деньги, давай украдём их и поделим.
— В тот день мы с дядей выпивали вместе, и разговор опять вертелся вокруг этого. Ну, я-то, понятно, думал, он шутит. Да и занятно было, будто в театре: дядя достал меч, я вооружился топориком, которым обычно рубил дрова, и мы двинули. В доме все уже спали. У нас в деревне не принято запирать двери, поэтому вошли мы без труда и беспрепятственно проникли в молельню. Но пока мы искали алтарь, их мальчишка внезапно зажёг свет и увидел нас. Я растерялся, а дядя ударил его в грудь мечом. А уж стоит пустить кровь, не остановишься, за одной кровью — другая. Не успели оглянуться, как все были мертвы: и четырёхлетняя девчонка, и хозяин с женой. Точно, я потом и полицейским так сказал. А денег-то в ящике не оказалось ни гроша. Их вообще в доме не было. Вот такая дурацкая история. Разумеется, нас сразу поймали, ведь пока мы там шарили, где только не оставили своих отпечатков, да и ногами кровь растащили по всему дому… А украли-то всего ничего: одни наручные часы, одни карманные, пару носков с резиновыми подошвами, три рубашки да четыре пары брюк — короче, грех на душу взяли, а вышел полный пшик. Да и то, пока прокурор не потребовал наказания, мне и невдомёк было, что я совершил кражу со взломом и убийство и что за это полагается смертная казнь. Никакого ведь там свода законов я в жизни не видел. Да и вообще при виде букв у меня мозги ссыхаются и башка начинает трещать. Полицейские меня стращали, мол, если не признаешься честно, как всё было, тебя приговорят к смерти. Вот я и подумал, если всё честно рассказать, то смертного приговора не будет, и во всём признался. Ну а когда суд начался, всё как-то странно так повернулось, будто бы я и есть главный преступник, будто это я подговорил дядю и сам всё спланировал. Похоже, им дядя сумел эту идейку впарить, язык-то у него куда лучше подвешен, а я всё путался, не мог связать концы с концами, вот мне и сказали, мол, всё-то ты врёшь. Даже мой адвокат, сначала-то он всё распинался в том духе, что ты, мол, несовершеннолетний, против жертв ничего не имел, был всего лишь невольным соучастником, так что грозит тебе либо пожизненное, либо лет пятнадцать дадут, а как дошло до суда, так даже он обозвал меня гнусным обманщиком и всё такое прочее. Да, прямо так и припечатал — патологический лгун. Ну почему это, скажите, я патологический лгун, если я всё им честно рассказал? Наверное, у меня просто башка плохо варит. Вот и не могу складно говорить, да к тому же я и не помнил толком ничего, как всё было-то. Потому и сказал, что вошёл в дом жертвы первым, а дядя шёл за мной. Ну, они на меня это дело и повесили…
Вот в таком примерно духе Ота об этом рассказывал. К тому же он без конца повторялся, поэтому даже тем, кто сначала проявлял хоть какой-то интерес к его рассказу, очень быстро надоедало его слушать, и в конце концов, стоило ему открыть рот, как со всех сторон раздавался стук поспешно захлопываемых окон. Поняв, что никто из окружающих не хочет иметь с ним дело, Ота стал вызывать надзирателя. Он постоянно жал на кнопку вызова, а если тот не обращал внимания на его сигналы, начинал кричать прямо в глазок, что было запрещено. Он добивался свидания с начальником зоны или с начальником службы безопасности, для того чтобы пожаловаться на надзирателя. Когда ему отказывали в свидании, он просился в медсанчасть и, попав на приём к врачу, долго ныл и жаловался. В конце концов ему удалось-таки подыскать себе благодарного слушателя. Им оказался молодой психиатр Тикаки, направленный на работу в медсанчасть примерно полтора года тому назад. Он не только терпеливо выслушивал жалобы и обиды Оты, но иногда даже навещал его в камере.
— Сил моих больше нет, доктор. Тошно мне, понимаете? Собрался было жалобу подать на несправедливость приговора. Написать апелляцию о пересмотре дела, или как там это называется, а, поди ж ты, ничего не получается. Вроде в голове складно всё, а на бумаге… Да, такие вот дела… Вчера не спал всю ночь. Даже ваше лекарство не помогло. Думаете, оно настоящее? Вы вроде бы его хвалили. А я всё равно не сплю, наверное, поэтому у меня и башка плохо варит. Вот всякая там писанина и не даётся, как ни бейся. Только сяду писать, обязательно что-нибудь начинает мерещиться. Представляете себе? Какая-нибудь пакость. Тут сел и вдруг смотрю — с потолка женская башка на меня валится, белая такая, как мел. У меня аж всё нутро оборвалось, вскочил ни жив ни мёртв… Примерещится же такое! Вот уж и впрямь… Послушайте, доктор…
Тут его интонация внезапно менялась. Голос переставал быть жалобным, в нём начинали звучать истерически-угрожающие нотки.
— Вы не думайте, я не шучу. Смерти-то я не боюсь. Ни чуточки. Даже если вы вдруг прямо сейчас приставите мне к груди меч — вот так — и скажете: «Тебе конец!», я и то не испугаюсь. Так всегда бывает, когда понимаешь, что деться некуда: башка будто свинцом нальётся, тело как вата, и всё нипочём. Вот и тут так же. Ну не колышет меня и всё! А знаете, что я видел сегодня утром во сне? Будто болтаюсь на виселице, а умереть не умираю. Вот не умираю и всё, хоть ты тресни. А прокурор тут же рядом, и приказ отдаёт: «Давайте ещё раз с самого начала!» Меня снова подвешивают, ну вроде как окорок в мясной лавке, и — раз! — снова отпускают. И моя уже сломанная шея — хрусть! — переламывается ещё раз. Видели, небось, если рыбную кость переломишь, из неё такие жилы белые торчат? Вот и у меня так. И при этом ни капельки не больно. Да и страха никакого, просто ни чуточки.
И Ота начинал смеяться. Смеялся он странно: то закатится грубым хохотом, то вдруг начнёт тихонько всхлипывать, повизгивать — таким неровным пламенем горит обычно тонкая бумага.
— Тошно мне! Понимаете? Тошно! Увидеть во сне, как тебя убивают дважды, это уж точно не к добру. Потому-то я и попросился на внеочередной осмотр. Тут наш надзиратель заходил, бледный такой, говорит, ты бы почитал что-нибудь, может, отвлечёшься. Мол, тогда и медицинского обследования не понадобится. Вот свинья! Да они нас, смертников, за людей-то не считают. Конечно, я боюсь умирать. Этим человек отличается от животного, ведь верно? Я-то ведь человек. Ну вот. Я-то знаю, мне приходилось убивать — коров там или другую живность. Они ведь до самого последнего момента, пока им в темечко гвоздь не вгонишь, и глазом не моргнут, жуют себе своё сено. Но я-то не корова. Я так не могу. Не могуууу…
