Юрий Козлов - Реформатор
Обзор книги Юрий Козлов - Реформатор
Ведущий мотив романа, действие которого отнесено к середине XXI века, — пагубность для судьбы конкретной личности и общества в целом запредельного торжества пиартехнологий, развенчивание «грязных» приемов работы публичных политиков и их имиджмейкеров. Автор исследует душевную болезнь «реформаторства» как одно из проявлений фундаментальных пороков современной цивилизации, когда неверные решения одного (или нескольких) людей делают несчастными, отнимают смысл существования у целых стран и народов. Роман «Реформатор» привлекает обилием новой, чрезвычайно любопытной и в основе своей не доступной для массовой аудитории информации, выбором нетрадиционных художественных средств и необычной стилистикой.
1999–2001 ru LT Nemo FB Editor v2.0 14 September 2009 BB615143-5BD8-414F-94F9-5A5E56AA3ACE 1.0 Козлов Ю. В. Реформатор Центрполиграф Москва 2002 5-227-01600-3Юрий Вильямович Козлов
Реформатор
Роман
Формалин
Что делал бомж в подъезде стандартного двенадцатиэтажного дома 19/611 на улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6? Собственно, глупо было задаваться этим вопросом в столице великого герцогства Богемия, ибо злато-, сребо-, а также медно-, цинково-, булыжно-, кирпично-, черепично-, кое где — проломленно-, а то и вовсе безбашенная Прага давно считалась европейской столицей бомжей.
Бомж сидел на лестнице между одиннадцатым и двенадцатым этажом, прихлебывая из темной как ночь, как жизнь (бомжа?), как смерть, бутылки, одновременно пошаривая рукой внутри приткнутого у ног пластикового пакета. Вышедший в тапочках из квартиры Никита Иванович Русаков моментально раздумал вызывать лифт, спускаться к почтовому ящику, где его ожидала газета «Lidove noviny» и, быть может, какие-нибудь муниципально-окружного значения рекламные листки, которые Никита Иванович выбрасывал не читая. Он поселился в Богемии (до отделения Моравии нынешнее великое герцогство называлось Чешской республикой) пятнадцать лет назад перед самой Великой Антиглобалистской революцией, но так и не научился всерьез относиться к государству, в котором жил, что свидетельствовало (он отдавал себе в этом отчет) о некоей совершенно неуместной в его положении — эмигранта, ЛБГ (лица без гражданства), наконец, «гражданина мира» — гордыне. Она была сродни гордыне бомжа, безмятежно (как господин при деньгах в ресторане) выпивающего и закусывающего в подъезде стандартного двенадцатиэтажного дома 19/611 на улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6. И, тем не менее, каждое утро Никита Иванович спускался к почтовому ящику, как если бы надеялся получить (благое?) известие… о чем? И от кого?
От Господа Бога?
Но в распоряжении Господа Бога, как известно, имелись куда более современные средства коммуникации, нежели почта. Что, впрочем, никоим образом не свидетельствовало, что Бог пренебрегает почтой. После введения в континентальной Европе ограничений на использование Интернета, захиревшая было почта повсеместно оживилась. Правда, воскресшие почтовые ведомства сильно напоминали военные. Каждому почтальону выдавалось табельное оружие, а в иных местах корреспонденцию развозили на танках, не самом быстром, как известно, транспорте. К примеру, письмо из Парижа в Прагу сейчас шло неделю, то есть примерно столько же сколько в XVIII веке.
Это было добрым знаком. Все, что напоминало прошлое, с некоторых пор считалось в пережившей Великую Антиглобалистскую революцию Европе добрым знаком.
Что-то не так было с бомжом.
Закрыв дверь, Никита Иванович попытался понять, что именно не так. Он всегда был болезненно (мучительно) осторожен. Причем, старея — сейчас ему было сорок семь, следовательно, любые иные определения (взрослея, совершенствуясь, мужая, мудрея) представлялись неуместными — становился все более осторожным. Если существовал некий абсолют осторожности, то надо думать Никита Иванович давно его преодолел. Жизнь за границей абсолюта (в персональном мире сверхабсолюта) представлялась неслышной, стерильной и замедленной, как внутри сосуда с формалином. Если, конечно, можно было уподобить столицу великого герцогства Богемия Прагу, район Карлин, улицу Слунцовой, дом 19/611, трехкомнатную с длинным коридором квартиру на одиннадцатом этаже сосуду с формалином. Хотя, почему, собственно, нет? В эпоху постглобализма жизнь принимала самые разные, порой неожиданные формы.
Иногда Никите Ивановичу казалось, что это и не жизнь вовсе, но тогда что?
Быть может, сохранение (консервация) жизни, как сохранение беременности? Но тогда: во имя чего? Что именно готовился произвести на свет проживающий в Праге на птичьих правах сорокасемилетний эмигрант из России Никита Иванович Русаков, неизвестный, как только может быть неизвестен литератор, сочиняющий в Богемии (не публикующиеся) футурологические романы и (крайне редко публикующиеся) на злобу дня эссе по-русски, да к тому же под разными псевдонимами? Вряд ли этим «дитяткой» мог оказаться роман «“Титаник” всплывает», над которым в данный момент (не сказать, чтобы самозабвенно и победительно, скорее, вяло и пораженчески) трудился Никита Иванович. «Титаник» лежал на дне сосуда с формалином, а точнее его души, плотно и, похоже, совершенно не собирался «всплывать». Да, собственно, и некуда ему было всплывать, ибо формалиновая среда являлась самодостаточной и бесконечно консервативной, то есть беспощадной к любым проявлениям жизни. Жизнь, стало быть, можно было уподобить воздуху, который следовало закачать в заполненные формалином переборки «Титаника».
Но пока что формалин был сильнее жизни.
Так что это была именно его — Никиты Ивановича Русакова — жизнь, точнее нежизнь. И в том, что она была именно такая (без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви и т. д.) он мог винить (и, естественно, винил) историю, обстоятельства, Бога, власть(и), народ(ы), Великую Антиглобалистскую революцию, разрушившую мир и т. д., хотя единственно виноват (если, конечно, такое слово здесь уместно) в этом был он сам.
Даже и сейчас встречались люди, которые красиво жили и не менее красиво, а главное, очень быстро умирали.
Гораздо реже встречались такие, которые жили долго. Мир несказанно помолодел. Встретить старого человека, к примеру, в Праге было так же трудно, как встретить человека счастливого.
Никита Иванович сам выбрал долгую нежизнь.
И раз жил нежизнью, значит, она ему нравилась. Все прочее: слова, мысли, мечты, надежды и т. д., было призвано замаскировать (запутать) суть вещей.
Бесследно канувший в две тысячи седьмом году старший брат Савва любил повторять: «Осторожность может иной раз заменить ум, но не может заменить жизнь». Никита Иванович подумал, что в его случае — смогла. И еще подумал, что если вспомнить бессмертных Сокола и Ужа великого пролетарского (ныне забытого) писателя Горького, то он, Никита Иванович, — не просто уж, но уж в формалине, можно сказать, формальный уж.
Однако же в данный момент мысли Никиты Ивановича (гораздо в большей степени, нежели плотно залегший на дне души «Титаник») занимал бомж, которого он видел от силы мгновение. Мгновение-то мгновение, подумал он, но если это мгновение связанно со смертью, оно имеет обыкновение раздвигаться во времени и пространстве, подобно… лону, точнее, антилону, куда рано или поздно, как во врата уходит (как некогда явился) каждый смертный.
В свое время Никита Иванович лично знал обладательницу такого лона-антилона. Мысли о ней согревали его одинокими холодными формалиновыми ночами.
Никита Иванович в это чудное мгновение не обнаружил во взгляде бомжа ни отчаянья, ни печали, какие обычно присутствуют в глазах подавляющего большинства бездомных людей. Напротив, презрительно-спокоен был его взгляд, как если бы бомж полагал себя конгениальным (равнодостойным) бытию, неотъемлемой этого самого бытия частью. Кто, подумал Никита Иванович, в наше время конгениален бытию, то есть бесконечно уверен в себе? Законченные мерзавцы, вооруженные бандиты, почтальоны (с недавних пор), психи (с давних) и… матерые профессионалы, которым владение мастерством, бесконечное совершенствование в нем заменяет собственно бытие, точнее неизбежно сопутствующую бытию рефлексию. Но если допустить, что бомж — убийца-профессионал — продолжил, конкретизировав мысль, Никита Иванович, почему пластиковый пакет, в котором он шарит — с распахнувшим зубастую пасть крокодилом — эмблемой дорогого обувного магазина, совершенно новый, Обычно бомжи ходят с другими — не столь запоминающимися — пакетами. Профессионал не может этого не учитывать. Стало быть, по душу Никиты Ивановича прислали плохого профессионала?
