Алексей Слаповский - Первое второе пришествие
И все же она сказала опять то, что матери сказать положено:
– Женись, нечего балбесничать.
– Запросто! – ответил Петр. – Щас вот пойду и женюсь.
На другой день, лежа в объятиях Кати, он сказал ей:
– Я тут, знаешь… Жениться, что ли, решил…
Нет, Екатерина не отодвинулась, не шевельнулась даже. Помолчала и спросила ровно:
– Кого выбрал?
– Выбрать не проблема. Главное – решить.
– То есть – ты в принципе?
– Ага.
– Меня, значит, тебе мало?
– Я б женился на тебе. Но ты замужем – раз. И тетка моя – два. Ты соображаешь? И главное: нормальную семью хочу. Детей, – сказал Петр без убеждения.
– Хочешь, рожу от тебя? Дураку своему скажу, что от него.
– Нельзя, – сказал Петр. – Мы родственники. Потомства нам иметь не нужно.
– Что ж, женись… – сказала Катя. И только теперь отодвинулась.
Петр любил ее, очень любил. Поэтому решил сказать правду.
– Понимаешь, Катюша. Замучил меня старик Иван Захарович. Я понимаю, псих. А на нервы действует. Долбит и долбит: ты, говорит, Иисус Христос. Вот я и думаю: женюсь – и отстанет он от меня. Иисус-то неженатым был. А я – женюсь. Значит, никакой я не Иисус! – Петруша засмеялся.
Катя холодно молчала.
– Как думаешь? – спросил он.
– Я сказала уже: женись.
– Правда? Но я тебя не брошу!
– Как бы я сама тебя не бросила.
– Нет, и ты меня не бросай. Я нарочно на какой-нибудь похуже женюсь, чтобы не влюбиться в нее. Лишь бы здоровая была, чтобы дети.
– Дурак ты, Петруша, – сказала Катя, но со вздохом облегчения – и прижалась к нему всем своим девическим телом.
* * *
И начал Петр искать невесту.
Он пошел на танцы.
Танцплощадка была в городском парке. Место хоть и под открытым небом, но популярнее, чем зал в клубе железнодорожников. Тут можно и курить спокойно, и выпить тут же в кустах, и поблевать там же, и отношения выяснить как дракой, так и любовью.
До самых холодов были здесь танцы, вот и сейчас – октябрь уж на исходе, а музыка по вечерам играет, девушки и юноши в куртках и плащах, а кто и запросто, в телогрейке, – танцуют.
Петр ходил, рассматривал. Подружки со всех сторон окликали его. Но он не хотел брать в жены ни одну из тех, кого знал. Парни здоровались, угощали вином, спрашивали, где пропадал.
– Я не пропадал, – отвечал Петр. – Я занят был.
Он ходил, не чувствуя и не слыша, как за его спиной переговариваются и посмеиваются. Ведь его дружба с психованным Нихиловым обратила на себя всеобщее внимание, а с кем поведешься – от того и наберешься, поэтому Полынск стал считать Петра человеком тоже не в себе. Парням было это утешительно, потому что сила и красота человека, который не в себе, уже ничего не стоят, эти качества – лишь подтверждение его ненормальности. Девушки жалели, но тоже втайне были рады, что с души спал груз мечты о Петре. Они и окликали-то его теперь скорее насмешливо, чем зазывно, но он и этого не понял.
Все девушки казались Петру красивее, чем нужно. Разряженные, разукрашенные, глаза блестят. Он же ищет серенькую, тихонькую, невзрачную.
Два дня высматривал Петр, на третий – углядел. Совсем юная, востроносая и, как в Полынске говорят, сикильдявая, худая то есть.
Петр поманил ее пальцем.
Она оглянулась за плечо.
– Тебя, тебя зову, иди сюда, – сказал Петр.
– Чего? – подошла она.
– Тебе сколько лет-то?
– Восемнадцать два месяца уж как.
– Ага. Замуж хочешь?
– Не собираюсь пока.
– Я в перспективе спрашиваю?
– Когда захочу, тогда и выйду, – гордо сказала девушка.
– Выходи за меня, – предложил Петр.
– Прямо сразу?
– Зачем сразу? Заявление подадим, зарегистрируемся, потом свадьба – все по порядку.
Девушка эта была дочь тендеровщика Кудерьянова, известного тем, что, прожив до сорока двух лет невыразительно, наткнулся в журнале «Техника – молодежи» на чертеж дельтаплана, а рядом была фотография с летящим дельтапланеристом. Кудерьянов срочно взял отпуск, построил дельтаплан, внес его на Лысую гору, полетел с обрыва и летел долго, минут пять, взмывая все выше и выше на удивление всем, кто это видел, но что-то там, в высоте, случилось: коршуном канул Кудерьянов с небес и разбился.
Вот чья была это дочь. И, подумав не более минуты, она сказала:
– Ладно.
– Ну и хорошо! – обрадовался Петр. – Да, а звать-то тебя как?
– Маша, – сказала девушка.
Петр отправился домой, чтобы сообщить матери о предстоящей женитьбе, но мать еще не вернулась с работы, зато его ждали мама Зоя и бабушка Ибунюшка. Ибунюшка плакала.
– Помоги, Христа ради! – взмолилась она. – Мочи нет, разогнуться не могу, пилит он меня пополам, радикулит чертов!
– Я тебе врач, что ли? – сказал Петр, с укоризной посмотрев на маму Зою.
– Ты рожи-то не корчь, а помоги человеку! Она-то, чай, всем помогает, а самою вишь как схватило! – сердито сказала мама Зоя.
– Да идите вы, ей-богу! Откуда я знаю, как его лечить? Он где вообще-то?
– В пояснице, где ж еще-то! – сказала Ибунюшка, поворачиваясь скрюченной спиной. – Не могу, рвет напополам меня всю!
Тьфу ты! – что будешь делать?
Скорее смеясь, чем всерьез, Петр стал водить руками над Ибунюшкиной поясницей, а потом и приложил руки, не брезгуя. (Он вообще на людей и людское не брезглив был.) Старушка только покряхтывала, потом замерла, как курица, несущая яйцо.
– Батюшки! – послышалось из-под ее скрюченного тела, там, где было опущенное к полу лицо. – Легко-то как сделалося! – И она потихоньку, сама себе не веря, распрямлялась. И распрямилась.
Мама Зоя глядела радостно, будто сама излечилась.
– Говорила я тебе, – похвасталась она. – Теперь бросай, Ибунюшка, свою практику, вон какой Петр у нас! Чудодей! Экстрасенц, так его так!
– Все, все, некогда мне, идите! – прикрикнул Петр. – И, мам Зой, последний раз предупреждаю: никому про это! Я ж просил!
– Ладно, ладно.
– И ты, бабушка, молчи.
– Молчу, молчу, спасибо тебе, – сказала Ибунюшка, протягивая Петру рубль: столько, сколько сама брала за лечение.
Он хотел отказаться, но мама Зоя велела:
– Возьми!
Он взял.
8
Пришло утро, такое же, как и остальные, что были в жизни Петра, но осененное мыслью: женюсь.
Странную тишину при пробуждении почуял он вокруг, в этой тишине таилось чье-то ждущее присутствие.
Петр открыл глаза. В комнате никого не было.
Он встал и вышел на крыльцо.
И увидел людей.
Они молчали и глядели на Петра.
Так, подумал Петр. Разболтали старухи.
Избоку к нему подошел Иван Захарович. Приблизился так, чтобы их разговора не слышали другие.
– Ну вот, – сказал он. – Настала твоя пора. Спасай их. Лечи.
– Не умею я. Случайно это. Не могу. Пусть уйдут. Страшно мне, дядь Вань…
– Случайно или нет – не тебе судить. Лечи.
– Бывает, у людей способности такие открываются. Вот и все, – словно оправдывался Петр.
– Не трать времени. Лечи.
И обратился к людям:
– Петр Максимович всех примет. Не толпитесь, заходите по одному.
И Петр, не умывшись, не поев, до обеда врачевал. Ну, как врачевал? – только водил руками да прикладывал в тех местах, где у больных болело. Как ни старался Иван Захарович регулировать очередь, дом набился битком. Петр занимался всеми сразу, руки уже устал поднимать и опускать, плечи заныли. И при этом ему казалось, что словно из него вытекает что-то, слабеет он – и вот сзади кто-то прикоснулся к нему горячей ладонью – и почудилось Петру, что это не ладонь, а щупальца с присосками разом откачали из него всю кровь, он застонал и упал в обморок.
Когда очнулся, в доме никого не было, кроме Ивана Захаровича.
– Как ты? – спросил Иван Захарович.
Петр молчал.
– Ты устал. Поешь.
Петр сел за стол и молча стал хлебать щи.
– Что ж делать, надо давать людям облегчение. Раз у тебя дар такой. Многим легче стало. Благодарили тебя.
Петр глядел в тарелку.
Послышался стук в дверь.
– Открыто, – буркнул Петр.
Вошел мальчишка лет десяти. Поздоровался. Лицо его было в пыли и потеках то ли от пота, то ли от слез. А пыль была не от земли – накануне снег выпал, – а от знакомой всем жителям Полынска гари и копоти маневровых паровозов.
– Вы нас не знаете, мы недавно здесь живем. В ППО, передвижном поезде-отряде живем, – сказал он.
– Ну?
– Папка у меня заболел.
– Полечим, – ободрил его Иван Захарович.
– Он вообще-то сильно заболел.
– Ну и что? Вылечим.
– Он вообще-то умер, – сказал мальчик.
Петр поднял голову и вперил в него глаза.
– Как зовут? Не Лазарь? – спросил он, странно кривя рот.
– Лазарев фамилия. Сергей Николаевич.
– Лазарев, значит? И зачем ты пришел, если он умер?
– Да я… Может, еще можно…
– Что? – не сводил с него Петр тяжелого взгляда.
Иван Захарович встал. Руки его тряслись, колени ходили ходуном.
– Господи! Господи! – твердил он дрожащими губами, поднимая руку, чтобы перекреститься на Петра.
