Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)
«Тянуть-толкать, тогда получится», — эти слова застревают у меня в голове. Что получится? У него есть секрет, который он не хочет рассказывать мне, потому что считает меня ребёнком, потому что я для него слабак. Когда я разворачиваюсь к нему, Ян уже заправляет майку в штаны. Он протягивает мне руку и тянет меня.
«Пойдём?»
Мы тащимся вверх на холм, ничего тайного больше нет, и Ян становится обыденным и равнодушным.
«Что слышно из дома?»
Я получил письмо из Амстердама. Мама снова была дома, написал отец, и у них всё хорошо. Всё ли в порядке у меня, и хорошо ли у тех людей, где я живу.
Женщина написала бы, что писаюсь в постель.
Как мне может быть хорошо, если я так давно нахожусь вне родного дома?
И я должен радоваться, что Ян живёт недалеко от меня. И мы должны быть счастливы, что мы во Фрисландии, потому что в Амстердаме почти не осталось провизии.
Я думаю об этом загадочном происшествии и сгораю от желания расспросить, чтобы узнать больше.
Но Ян вдруг стал усталым, вялым, и похоже, забыл обо всём.
Наверху, на дороге, он останавливается.
«Пока, — говорит он. — Я здесь срежу». Он перелезает через изгородь у дороги и останавливается, словно у него меняются планы.
«Иди сюда», — говорит он и делает властный жест рукой. Я подхожу к изгороди, и Ян хватает меня обеими руками за горло.
«Никому не говори, что видел мой х…й, — шепчет он, — а то получишь». Он толкает меня обратно и быстрыми шагами уходит по пастбищу прочь. По дороге домой я думаю о члене Яна и о утонувшем пилоте, висящем вниз головой в воде.
Время от времени я оглядываюсь, чтобы посмотреть, виден ли Ян. Мне хочется побежать за ним. Я должен защищать его, никто не должен осмелиться поднять руку на моего друга. И никто никогда не узнает нашу тайну.
Над пастбищами висит скучная тишина. Коровы стоят безучастно на вытоптанном месте в ожидании, когда фермеры подоят их.
Поздно, наверное уже полшестого. Я быстро бегу берегом моря.
9
Умерла жена пастора. Мем воздела руки к небу с хриплым криком, как только услышала плохие новости — кто-то в фуфайке перешёл через пастбище к нашему дому и одержимо забарабанил в окно — споткнулась о свой стул, на который и опустилась, задыхаясь. В таком состоянии она пребывала долго, больше не возвращаясь к домашней работе.
«Надо сообщить отцу», — она зовет нас, всех детей; и мы потрясённые этой огромной катастрофой, безмолвно стоим вокруг её стула. Янти уже мчится прочь, по дороге к ограде. Её сабо разбрасывают комья земли, в своём рвении она несколько раз падает, едва ли не носом в землю, стремясь разнести плохие вести.
В полдень за столом Хейт читает молитву во славу умершей: «Всеми любимая, почитаемая покойница» — так называет он её, а также в честь пастора.
Я нечасто видел жену пастора, для сельчан она была таинственной, уважаемой незнакомкой.
Пастор жил в величественном доме напротив церкви, в доме с белыми накрахмаленными занавесками, безупречно свисавшими без единой складки или морщинки, с двумя нецветущими растениями на подоконниках, стоящими ровно по центру каждого окна. За ними подразумевались прохладные комнаты, всегда безукоризненно прибранные, с восковым запахом от пола, покрытого блестящим линолеумом, в котором отражается мебель.
Иногда я вижу жену пастора в саду, когда она срезает розы или разравнивает гравий на дорожках.
Когда мы проходили вдоль очень частого забора, то всегда здоровались громко и энергично.
Она отвечала нам, и у нас было ощущение, что мы желаем «доброго утра» очень важной особе.
Она редко появлялась в церкви, что меня удивляло, но, возможно, она с пастором разговаривала о Боге так много в течение недели, что не нуждалась больше в посещении церкви.
Теперь я знал, не в последнюю очередь из-за неё, что отличало «городских». Жена пастора была словно из города: всегда в туфлях, всегда в надлежащем, выходном платье и с причёской — симметричные волны, аккуратно уложенные на голове, а не узел, который носят все фермерши в округе — всегда были в полном порядке. Она выглядела старше пастора, и иногда я думал, что она вполне могла быть его матерью, а не женой. Пастор хотя и был уже седой, но лицо его выглядело молодо, гладко и беззаботно, с проворными глазами за очками с золотой оправой.
В Амстердаме, на нашей улице — не так давно — родились близнецы, в доме рядом с тем где жил Ян, у Карелтье, чей отец служил в полиции. Через две недели после рождения они умерли.
«Это из-за войны, — сказала моя мама, — во всём виноваты проклятые немцы».
Двое мужчин в чёрном несли крошечный белый гроб с беднягами; за ним шли только их отец и мать Карелтье.
Я подсматривал за этой непостижимой скорбью с ужасом, из-за полуоткрытой двери, потому что у меня не хватало смелости, чтобы таращиться на это с тротуара. Что же такое Смерть?
В день, когда хоронят жену пастора, мы не учимся, и никто не работает. Мы ожидаем у церковной ограды медленно приближающуюся похоронную процессию, мрачную и печальную, шествующую под лихорадочный перезвон церковных колоколов.
Все женщины, идущие за гробом, в длинных чёрных одеждах, перетянутых в талии, и шляпах. Мы замечаем Мем в траурной процессии, она в трауре и чёрной шляпе с вуалью. Сквозь чёрную ткань я вижу её лицо, бледное и размытое. Она кажется убитой горем и не смотрит на нас.
«Мама, — говорит Мейнт, и я слышу страх в его голосе, — наша мама…» Я уважительно киваю и сглатываю.
Пастор тоже видит нас, но к нашему удивлению, он коротко кивает в нашу сторону и даже улыбается.
Я не могу себе представить, что Мем вечером снова станет нормальной, громкоговорящей, деловито работающей женщиной в переполненной гостиной. На самом деле, я ожидаю, что из-за этой смерти она навсегда замолчит и превратится в неподвижную фигуру. Мы, все дети, ждём, пока похоронная процессия зайдёт в церковь, тогда мы идём следом и рассаживаемся на дальних скамейках. В церкви так тесно, что нам почти ничего не видно из того, что происходит впереди.
«Она лежит рядом с кафедрой, — говорит Попке, — сейчас начнётся служба».
Я хочу увидеть Хейта и Мем, но мне стыдно; вокруг все смотрят на лежащего покойника, что они подумают обо мне?
Все встают, когда заходит пастор; я возбужденно смотрю на кафедру, я не могу до конца представить себе, что сейчас будет делать пастор. Что он скажет, когда его жена мертва? Но на кафедре показывается другой пастор, странный, будничного вида человек, с нервными, судорожными жестами коротких рук.
Он всё время пьёт воду из стакана, стоящего рядом с ним, и когда он начинает судорожно кашлять (его кашель очень похож на лай собаки), то озадаченно осматривает церковь, словно ищет подсказку: «Где же я остановился?»
Я очень разочарован и зол: что делает тут этот человек вместо нашего пастора? Неужели он думает, что он может занять его место, или же полагает, что мы сможем поверить тому, что он произносит? Я смотрю на него суровым взглядом. У него такой вид, словно скоро он уронит Библию с амвона; он не может проповедовать, его скучное до смерти, неровное бормотание едва достигает первых церковных рядов.
Хотя я никогда не разговаривал с нашим пастором, но у меня было ощущение, что мы хорошо друг друга знаем, и многое из того, о чём он говорит по воскресеньям в церкви для всей деревни, и для меня является утешением, или наградой для моего духа, или заставляет меня почувствовать, что он хорошо меня понимает.
Иногда я воспламеняюсь гордостью и волнением, когда он смотрит на меня во время проповеди, словно желает сказать: Я вижу, что ты тут! Во время пения я часто смотрю на него, чтобы показать, что тоже упоенно пою.
У меня было ощущение, что пастор, как и я, чувствует себя посторонним в деревне, инородным телом.
Городские здесь видятся иными глазами, они словно слабые саженцы, совершенно случайно высаженные в здешнюю землю.
В одной моей фантазии-видении я внезапно воспаряю в воздух с церковной скамьи, орган начинает играть сам по себе и все ласточки в округе сквозь окна начинают влетать внутрь церкви. И я, раскинув руки, высоко под куполом, парю в золотых лучах. Полы моей белой одежды развеваются на ветру и слышен радостно поющий голос. Я парю под пение этого голоса и ласточки в своём полете образуют вокруг меня живой танцующий ореол.
Все присутствующие смотрят в страхе на моё воспарение, а некоторые падают на колени и воздевают руки к небу.
«Этот мальчик из города, который живет в семье Виссеров, не совсем обычный мальчик, он — избранный Богом».
Пение становится всё громче и громче и я возглашаю, что не надо бояться и всё будет хорошо.
Я жду с нетерпением, что это случится на следующий день, я чувствую, что этот миг близок, небольшое происшествие и я воспаряю в воздух. Но это никогда не происходит, видно, не всё готово для такого момента.
