Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
– Водку привезли?
Саша молча залез в сумку и выудил оттуда одну бутылку. Что-то подсказало ему, что всю сумку отдавать пока не стоит. Женщина, половую принадлежность которой можно было распознать только по чулкам из под белого халата, также молча взяла бутылку и посторонилась, пропуская внутрь молодых людей.
Ребята робко входят и застывают перед открывшейся их глазам панорамой. Перед ними дискотека, а в ней психи-мужчины тихо и прилежно танцуют друг с другом. Они топчутся в обнимку, а головы их обращены вверх, и глаза отрешенно смотрят в потолок, как в небо. О чем думают они, что представляют себе, какие мысли сейчас в их больных головах, в поврежденном разуме, когда вот так, разбившись по парам, в серых больничных пижамах, они празднуют свой, и только свой Новый год. Или же друзья видят перед собой некую запланированную руководством акцию новогоднего празднества специально для душевнобольных. Даже такие отпетые весельчаки, как Саша и Вадим, ошеломлены. Они оторопело смотрят несколько минут на эту картину и никуда не двигаются. Все одновременно и страшно, и трогательно до слез, амбивалентно, – сказал бы эстетствующий литератор, но мы обойдемся словами попроще – все было жутковато, таинственно, все вышибало за рамки привычного, овладевало воображением, становилось опасным для собственного разума. И почему-то хотелось заплакать. А если еще учесть, что все шло под музыку Нино Рота из фильма «Крестный отец» – то вообще атас!
Из забытья их вернула женщина-шкаф. Уже догадавшись, что ребята попали не туда, и мрачно усмехнувшись, она спросила внушительным басом, не без иронии оглядывая дуэт в смокингах, никак не вписывающийся в эту дискотеку:
– Ну что, лорды, охуели немного, да?
– Это реанимация? – с трудом отходя от наркоза увиденного, неуверенно спросил Шурец.
– Хуяция! – все в том же стиле ответила дама. – Это общая терапия. Реанимация напротив. Валите отсюда. Водку я себе оставляю, – пресекла она возможный вопрос, хотя у друзей и мысли не было забирать ее обратно. Даже если бы попытались, она бы их обоих, наверное, подвергла бы физическому унижению.
Женщина прочитала в глазах ребят полное и безоговорочное согласие с реквизицией бутылки, снова открыла дверь и, когда ребята уже выходили, – Шурец первым, а Вадим вторым, – вдруг неожиданно, со скоростью нападающего на кобру мангуста – схватила Вадима за левое крыло его галстука-бабочки. Вадим испуганно отпрянул, когда бабочка была уже в железных пальцах женщины-шкафа. Она медленно подтянула слабеющее от испуга тело Вадима к себе и влажно прошептала ему в лицо голосом, октавой ниже самого Вадима возможностей:
– А ты мне понравился, красавчик. Может, останешься, а? Или не любишь больших женщин?
Не увидев в глазах желанного партнера даже намека на интерес, не увидев ничего, кроме банального испуга, она разжала свои клещи-пальцы и сказала:
– Да ладно уж, иди. Больших никто почти не любит. Только маленькие. А на хер они мне сдались, маленькие… Боятся все, – добавила она с неожиданной грустью. – Ни разу нормального мужика не было. Одни, блядь, лилипуты! Ну хорош, ступай, – развернула она Вадима лицом к двери и шлепнула пятерней его по заду, отчего Вадим полетел из дверей так, будто в него врезался автомобиль. И – вслед ему, уже с оглушительным смехом, будто усиленным мощными динамиками: – Бабочку-то поправь, красавчик!
– Ты чего там задержался с ней? – спросил Шурец.
– Да ничего, так… – ответил Вадим, вновь собирая по кускам ошметки попранного мужского достоинства, поправляя бабочку и с трудом обретая потерянный было облик денди на официальном приеме.
– А все-таки? – настаивал Шурец.
– Ну, она мне сделала предложение, от которого, слава Богу, сама и отказалась.
– А-а, понял, – догадался Шурец, и они пошли к корпусу напротив.
Виолетта
Встреча с мамой, хоть Вета и побаивалась ее, прошла отменно. Мамины слезы и упреки быстро были сведены к нулю красиво разыгранным раскаянием, но главное – подарками из Бельгии и кое-какими шмотками, которые мама так любила. Мама любила яркое, и Вета учла это обстоятельство. Мама быстро отвлеклась от упреков и стала примерять все. Кроме того, красивая бутылка нашей экспортной водки, купленная заблаговременно в «duti free», тоже сделала свое дело. Вета не стала покупать дорогой коньяк или виски, подозревая, что маме и водки будет довольно. И действительно, мама, кажется, за прошедший период разлуки далеко продвинулась от бытового пьянства к стойкой зависимости от спиртного. После первое же рюмки за встречу она как-то сразу стала нетрезвой. Нет, не пьяной еще, но будто изрядно поддатой. Водка, примерка, радость – вот и нормально, вот и славно! Какие там упреки! А уж после того, как Вета сказала, что познакомилась с очень богатым бельгийцем (правда он женат, но скоро непременно разведется и женится на ней), после того, как она намекнула маме, что их обеих, возможно, ждет шикарное будущее на вилле где-нибудь на Лазурном берегу, мама ей уже и вовсе все простила – и неожиданное бегство, и то, что не писала и не звонила. Понятно, что Вета брать с собой маму во второй вояж даже не собиралась. Мама хоть и была потомственной ведьмой, но по части ясновидения она была слабовата, поэтому предвидеть будущий Ветин обман ей было не под силу. У Виолетты дочерних чувств не было вовсе, да и вообще – бoльшей части естественных, свойственных человеку эмоций она была лишена. А разум? Ну, с этим-то было все в порядке. Тот самый разум, который произвел на свет пословицы типа «Своя рубашка ближе к телу» (заметим в скобках, что о душе здесь и упоминать-то бесполезно) или еще «Дружба – дружбой, а денежки врозь» и многие другие, вот этот самый разум сейчас и нашептывал Виолетте – зачем тебе пьяная мать в фешенебельном районе, прятать ее там, что ли, в закрытой комнате? Вета с разумом, как всегда, была совершенно согласна. А что она действительно будет жить на шикарной вилле во Франции или Италии, или в Швейцарии, она теперь абсолютно не сомневалась. Какая там еще бухая мать в своих аляповатых цветных тряпках, если по соседству будет дом, скажем, Тома Круза или Софи Марсо? Вернется ли она когда-нибудь потом в Москву – там видно будет, а сейчас надо оставить часть вещей у мамы, снять квартиру, наведываться сюда ежедневно и ждать приглашения Марио.
Квартиру удалось снять поблизости, чтоб далеко не ездить. Вета заплатила за месяц вперед, но оказалось, что даже месяца не нужно. Телефон в снятой квартире возобновил связь с Марио, и с того момента, как только Вета переступила порог своего временного жилья, – телефонный шнур стал прочнейшим поводком, на котором она продолжала держать своего прирученного миллионера. Да его и держать-то было уже не нужно: даже если бы не было телефона, он уже был готов сам примчаться в Москву первым же рейсом, только позови. Но Вета не звала, пресловутый разум подсказывал: не надо его никуда звать, прилетишь сама по его вызову, то бишь приглашению, прилетишь на крыльях, так сказать, любви. Марио, получив по телефону подробный почтовый адрес, в тот же день послал приглашение. Номер телефона в снятой квартире Вета ему незамедлительно сообщила, и Марио звонил любимой буквально через каждый час с разговорами, полными сентиментальных излияний и дурацких вопросов типа: «А ты уже позавтракала, любовь моя? И что ты поела на завтрак? Овсяную кашку? Прелесть!» Овсяная кашка вызывала такой приступ умиления у Марио, что он еще минут 10 не мог успокоиться, рассуждая на тему правильного питания для такой хорошей девочки. А еще ранним утром обязательно был вопрос – не разбудил ли я мою малышку? – ах, какая радость, что нет, что уже встала! – А во что ты сейчас одета? – И вот тут Вета определенно знала, чем еще более подогреть интерес абонента, хотя, казалось бы, – куда уж более! О том, что она сидит, допустим, в свитере и джинсах, рассказывать ему вовсе неинтересно, не того он ждет. И тут начинался секс по телефону. Вета вдохновенно врала про белье или прозрачный пеньюар, в котором она сейчас, якобы, сидит, или же говорила, что не успела одеться, что стоит у телефона – тут она со смущенным коротким смешком признавалась, что только из ванной и потому – совсем-совсем голая…
– Совсем-совсем? Голенькая? – Экстаз Марио доходил до невозможных пределов. – О! О-о! Сейчас у меня будет поллюция, – повизгивал от радости солидный человек, отец троих детей.
– Не надо поллюций, милый, – отвечала Виолетта ласково, – побереги силы до моего приезда. Уже скоро.
Надо ли говорить, что такими звонками и многократными повторами одного и того же: как и что поела, думаешь ли обо мне и если думаешь, то что?, и щенячьим своим восторгом, и утомительной любовью без границ, без конца и без края – он успел Вете порядочно надоесть уже в Москве. «Мама родная, – думала Вета не без тревоги, – что же будет там? Он же мне покоя не даст». «Но стратегическая цель, но генеральный план все же требуют некоторых, не слишком обременительных жертв, – снова включался разум. – Вот приедешь, вот разведется (а куда он теперь денется!), вот состоится с ним официальный брак, тогда и посмотрим. А сейчас что, сейчас терпи и будь милой и ласковой – и кашку терпи, и какой на тебе прозрачный лифчик тоже, уж будь добра, описывай так, чтоб он дрожал».
