Музей суицида - Дорфман Ариэль

Да, видимо, все так, именно в этом дело. Джозеф не в состоянии себя воссоздать теперь, когда сама истина, вся правда стала, по сути, подозрительной, злонамеренной и зыбкой. Конечно, конечно! Что у Орты осталось, что определяет его личность, какой базисный поступок? Только незабываемый момент предательства, который засел у него в голове, – момент, когда он душит тех тварюшек, которых ему полагается оберегать, предает их так, как предали его самого.

Но это все были предположения, мысленные построения. Бесполезно говорить что-то такое Орте сейчас, когда ему нужен от меня отнюдь не холодный анализ. Это тем более бесполезно сейчас, когда я еще не нашел нужных слов, а у него на глаза медленно наворачиваются слезы. Непроницаемый фасад, который он всегда являл мне, осыпался, его многочисленные маски таяли.

– Он меня обул, Ариэль, – сказал Орта. – Сначала какой-то идиотской ночью внутри моей матери, чтобы я существовал: он сделал меня той ночью, а потом сделал меня снова – мелочно, мстительно – на похоронах моей приемной матери, когда я ее потерял, и сейчас опять, снова разрушил мою жизнь теперь, когда Ханна… У меня нет ничего своего, по-настоящему своего, кроме насилия, ярости и лжи, которые я унаследовал от… Кто я, к черту? Лишенный матери, без матери, которая… Извините, извините, что я…

Я подумал, что он наконец признается в том, что сделал с теми птицами, а он схватил меня за руку и прижал мою ладонь к своему сердцу.

– Знаете, что единственное я могу решать? Это. – Я почувствовал, как отчаянно оно бьется. – Чувствуете? Я могу решать, остановится ли оно. Это единственное, что в нашей власти, любого из нас. Старик Сенека знал, о чем говорит: единственный подлинный акт свободы – это выбор дня своей смерти, как Альенде. Как ты умрешь. И вы знаете ответ, вы пришли дать мне ответ.

И тут он обнял меня и зарыдал у меня на плече, словно младенец, пытающийся там спрятаться. Он обеими руками судорожно хватался за меня, словно за единственную опору во всей вселенной. С горестью столь неизбывной, всепроникающей и безнадежной, что я не знал, что делать с этим, с такой огромной болью. Кто-то обнимал его, когда он был потерявшимся ребенком в яслях, кто-то утешал его, когда исчез его отец, исчезла его мать и исчезла вся надежда на то, чтобы снова их увидеть, – кто-то же заботился о нем тогда, когда его путь только начинался, а теперь это был я, это я обнимал его… Я был тем, кто должен найти нерожденные слова, которые станут ему прибежищем.

«Прислушайся к своему сердцу, – сказала мне Анхелика. – Ты поймешь, что надо делать, что говорить, когда наступит время».

И время наступило – но не такое, не с этим человеком, оказавшимся на краю. Как дать ему надежду, воззвать к его лучшим сторонам, к тем множествам Орт внутри этого разбитого мужчины – к голосам из его прошлого, которые только и способны противостоять этому неумолимому маршу к самоуничтожению? Как поймать его, этого взрослого ребенка, который падает, падает – как опасался тот мальчишка в самолете? Как стать ему отцом и матерью, успокоить его: «Я с тобой, я всегда буду с тобой»?

Одному человеку это не по силам. Чтобы спасти этого утопающего сироту, мне нужна конница, армия, флотилия свидетелей, энтузиастов, союзников.

Мне нужно было, чтобы все три его матери восстали из мертвых и помогли ему воспрять духом. Мне нужно было, чтобы Руфь обратилась к нему из пепла Треблинки и сказала, что гордится тем, как он выживал и как воспользовался дарованной ему жизнью, одержал победу над злом. Мне нужно было, чтобы мама Анки поблагодарила его за ту радость, которую он дарил ей ребенком, и за то, что он гостил у них, став взрослым, и что обеспечил им поддержку в старости. Чтобы мама Анки еще раз повторила ему, словно он по-прежнему маленький испуганный мальчик, что искупление всегда возможно. Мне нужно было, чтобы Ханна снова повторила, что нас изгнали в рай и что он еще так много может сделать, чтобы этот рай не был разорен. Мне нужно было, чтобы Карл поймал своего сына, а не позволял ему падать снова и снова, чтобы он вернулся в прошлое и похвалил историю мальчика о поросятах и деревьях, которые все еще поют в порубленном лесу. Мне нужно было, чтобы Тамара объяснила своему мужу, что никто не имеет права обрекать другого человека на тяжкий груз самоубийства любимого. Мне нужно было, чтобы Пилар напомнила ему, как он отправил ей телеграмму в день путча и послал билет, позволивший ей вырваться из смертельной ловушки в Чили, где ей грозила опасность. Мне нужны были все безымянные мужчины и женщины, ставшие объектами его благотворительности, нашедшие свой путь, не подозревая о том, кто им помог в тот момент, когда они оказались беззащитными. Мне нужно было, чтобы люди – такие, как у мемориала Альенде, – сказали ему, что нельзя терять надежду, сколько бы горестей тебе ни выпало. Мне нужно было, чтобы Абель сказал ему: на пути к освобождению мы порой делаем ужасные вещи, уподобляемся тем преступникам, которых ненавидим. Мне нужно было, чтобы Адриан заверил его, что мы способны меняться, что судьба не предопределена жестко. Мне нужно было, чтобы Пачи Кихон подтвердил, что оставаться порядочным и честным стоит. Мне нужно было, чтобы Пепе заверил его – как тогда в Андах, – что мы можем возродиться из пепла наших скорбей. Мне нужно было, чтобы две малышки с собакой из отеля «Кап Дукал» снова возникли, как по волшебству. Мне нужно было, чтобы Хоакин сказал ему спасибо за подаренные сласти, за внимание к одинокому мальчишке, с которым он знакомился с гигантской араукарией и деревцами гинкго. Мне нужна была Анхелика, чтобы она напомнила ему, что он готов был простить убийц своей матери, не отрицал ни для кого возможности искупления. Как он смеет не прощать себя, этот человек, который прилетел в Чили на праздник революции, которая не намерена проливать кровь, человек, который не спрятался в раковину самооправдания, столкнувшись со спровоцированной им экологической катастрофой!

И Альенде – мне нужен был Альенде.

Орта, похоже, обладал какой-то сверхъестественной способностью догадываться о моих мыслях и подстраиваться под них. Он яростно зашептал мне на ухо:

– Альенде. Мне надо знать правду. Мне надо хоть что-то твердо знать в этом гребаном мире. Рассказывайте о последних минутах Альенде, говорите, как он умер! Скажите мне правду, Ариэль!

Правду?

А что Альенде бы посоветовал мне сказать ему: отец, который никогда не предавал его, никогда не лгал ему, названый отец, который уже два раза его спасал? Что бы сделал Альенде, окажись он здесь?

Но Альенде здесь не было: не он обнимал этого убитого горем человека. И не было никого из тех живых и мертвых, к которым я взывал, – ни одного из них не оказалось в этом уединенном доме на краю древнего леса Эппинг-Форест.

Я был один. Больше никого. Ариэль, один только Ариэль.

Я тихо сказал ему на ухо:

– Альенде себя не убивал. Allende no se rinde. Его последние слова. Альенде не сдается. Не сдается людям, которые его предали, не сдается смерти. Он умер в бою.

Я выпалил вывод моего долгого расследования импульсивно, удивив самого себя… И это продолжает удивлять и тревожить меня и сейчас, тридцать лет спустя, когда я пытаюсь поведать эту историю, однако тогда эти слова прозвучали спокойно, продуманно, уверенно – и именно так я сейчас это вспоминаю. Ни следа импровизации, никакого намека на то, что всего за несколько часов до этого, как я и сказал Анхелике, я намеревался сообщить как раз обратное и не отступаться.

Это противоречие должно было бы наполнить меня мучительной болью. Ничуть: как только я озвучил заключение, к которому шел так долго, то почувствовал огромное облегчение – уверенность в том, что поступаю правильно.

Орта разжал руки, отступил на шаг.

Он посмотрел на меня сквозь слезы, заглянул глубоко в душу, как делал часто, – пронзил меня своими яростно-яркими глазами. Поймет ли он, что я сказал ему не всю правду? Или он так жаждет концовки, что мой разум останется непроницаемым?