Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Он сражался до конца? – переспросил Орта.

– Да конца, не сдался. Взвесив все факторы, все свидетельства, я твердо убежден, что версия Адриана Балмаседы ближе всего к истине. Я разговаривал с ним два дня тому назад. Адриан находился там, в том помещении, когда в Альенде попали пули – и я полностью ему доверяю. Его вариант снимает все – или почти все – противоречия и нестыковки, которые мы отмечали. И объясняет, как военные скрыли убийство.

– А Кихон?

– Кихон – порядочный человек, он убежден в том, что говорит правду, но в его истории слишком много пробелов, слишком много нестыковок.

– Вы уверены?

– Я напишу полный отчет, Джозеф, со всеми подробностями, сразу по возвращении в Чили, но не сомневайтесь в том, что я сказал. Альенде не сдался.

Орта продолжал смотреть на меня – пытливо, пристально, – постепенно овладевая собой. Слезы прекратились, и в его глазах появился слабый свет, словно от очень-очень далекой звезды. Я надеялся, что это рассвет, а не меркнущий свет навсегда заходящего солнца.

Я постарался развить свой успех.

– Пример для всего человечества. Для меня, для вас, для… Меня тревожит только то, что эта информация усложнит структуру музея, размоет финальную идею о необходимости избежать коллективного самоубийства. Потому что, когда вы предсказывали, что я вскоре осознаю угрозу всему нашему виду… да, недавний случай в Чили убедил меня в том, что мы действительно идем по пути, ведущему к гибели. И что нам надо предпринять решительные меры, пока не стало слишком поздно.

– Да, нечто решительное, – согласился Орта, – но, наверное, не музей. Наверное, не мне проповедовать Евангелие другим, делая вид, будто я их превосхожу. За высокомерие рано или поздно приходится платить. Но хватит об этом. Я прошу прощения.

– Не за что.

– О, есть за что. Потому что мне надо было первым делом вас поблагодарить.

К нему уже вернулась самая привлекательная его черта, какая-то детскость. Он почти выпевал слова благодарности за то, что я оказался таким хорошим другом, таким великолепным следователем.

– Я был прав, я был прав! – Его настроение повышалось, он словно торжествовал, снова был доволен собой. – Видите: я не ошибся, поручив вам эту задачу. И вы меня не подвели. – Тут пробили стоявшие в гостиной напольные часы. – О боже, уже два часа ночи! Вы же страшно устали! Время позднее и… Пилар ждет меня наверху и наверняка волнуется, а я… А вам завтра улетать в Сантьяго. Так что одна последняя… ну, может, не последняя, но сейчас больше ничего в голову не приходит… еще одна просьба. Мне было бы грустно, если бы это стало последним вашим впечатлением об этом вашем друге перед… А мой отец и Пилар отругают меня, если я отправлю вас в ночь так бесцеремонно. До Лондона далеко, и пока еще приедет такси… Вызвать его несложно, но вы окажете нам любезность, если останетесь на ночь. Есть гостевая комната, и было бы значимым, если бы мы в последний раз вместе утром позавтракали.

– У меня все вещи в отеле. Не знаю…

– О, можете взять мою пижаму. Думаю, она вам будет впору. Можете даже потом оставить ее себе. Я был бы рад, если… знаете, я надевал пижамы Иэна, они перешли ко мне после его ареста, я их забрал в Амстердам, когда уезжал. Мои родители сказали, что это хорошо, что, когда он вернется (а они не теряли надежды), они все равно будут ему малы. А у меня было чувство, что я по-прежнему с ним связан.

Я решил принять это братское предложение: меня порадовала его спокойная вежливость, полная нормальность голоса и жестов, это чудесное преображение. Казалось, он совершенно забыл, что считаные минуты назад рыдал у меня на плече, беспокойно и растерянно, потеряв способность отличить правду от лжи, не имея возможности планировать будущее. И теперь он прикидывает, подойдет ли мне его пижама, огорчается моей усталости! Однако я согласился остаться на ночь не только из-за усталости. Я только что сыграл важную роль в драме жизни Орты – и мне, признаться, было любопытно увидеть продолжение: будет ли он утром и дальше восстанавливаться, или же мое вмешательство окажется временной мерой, и он снова погрузится в суицидальное уныние, а мне придется снова объединяться с Пилар, чтобы помочь ему справиться с грядущими проблемами.

Я заснул не сразу. Я слушал, как за окном качаются и вздыхают деревья, и думал о Ханне, которая умирала в какой-то из комнат рядом, о дятле, который не прилетел утром в день ее смерти благодаря любви ее сына. Я думал о Карле и его странном способе выразить любовь к своему упрямому блудному сыну. Я думал о Пилар, ищущей способ утешить человека, который ее спас, думал о том непростом пути, который привел меня в этот дом и к этому поразительному финалу моего расследования, пытался проанализировать, как получилось, что я в итоге солгал Орте, пообещав говорить правду, почему скрыл факты, указывающие на то, что Альенде совершил самоубийство.

Одним из аргументов в пользу моего неожиданного выверта было то, что в прошлом и причудах памяти было достаточно странностей, чтобы оправдать и обосновать мой выбор. Если я семнадцать лет помещал Начо Сааведру на фотографию и в сцену, где его никогда не было, если Орта смог подробно восстановить детали предательства, которого никогда не совершал, если Пилар Сантана рассказывала историю своей жизни, которая не подкреплялась ни единым фактом, если Тати видела меня в «Ла Монеде», когда меня там не было, то почему Кихон и Адриан, оба они, не могли создать вариант гибели Альенде, который был истиной только для них, но не был истинным? Почему мне нельзя извлечь из наслоений прошлого то, что меня устраивало в тот момент, когда я пытался поддержать Орту в его отчаянном поиске хоть какой-то определенности в его разгромленной жизни?

Вот он, рыдает у меня в объятиях, готовый покончить с собой, – и вот я, держу его жизнь в своих руках. Как держал мою жизнь Альенде тогда, давно. Как держал жизни всех, кто был с ним в «Ла Монеде», обманом заставил уйти из здания, где он сам точно должен был умереть. Потому что одно можно было определенно сказать про Сальвадора Альенде. Сражался ли он до конца или сам оборвал свою жизнь, эта жизнь состояла в служении другим: рабочим, доверившим ему свое будущее, человечеству, которое он хотел освободить от его цепей. Можно препарировать множество мотивов, побудивших его умереть, а не жить дальше: им двигала гордость, твердая приверженность древнему кодексу мужской чести, готовность заплатить за то, что не смог избежать того бедствия, к которому привел страну, и за множество смертей, которым предстояло случиться после его собственной… однако главной причиной была потребность остаться верным жизни, посвященной заботе о других. Его главной причиной была любовь.

И два мужчины в «Ла Монеде» в тот день ответили на эту любовь своей собственной. Именно любовь побудила Пачи Кихона остаться рядом с трупом Альенде. Он мог бросить его там: пусть бы военные сами его нашли и разобрались со всем, как им было угодно, – однако он решил рискнуть собственной жизнью, чтобы встать между теми солдатами и тем телом, не позволить им осквернить эти останки. А Адриан Балмаседа нарушил приказ Альенде уйти из «Ла Монеды» тоже из любви. Он тоже хотел стать щитом для президента, уберечь его от одиночества, когда настанет конец.

Конец, который настанет для них, конец, который настанет для всех нас, для всех живых существ на этой планете. Ведь жизнь – это всего лишь мгновение, быстрый шумный отрезок времени между криком новорожденного и последним вздохом умирающего, и все, что они… что мы… пережили за этот отрезок, будет забыто, навсегда уйдет во тьму.

Но мы не одиноки на этом пути. В этот короткий миг света мы можем ранить друг друга или умерить страдания, в этот отрезок, интерлюдию или мгновение у нас есть шанс сразиться с тьмой. Пусть мы знаем, что все это исчезнет: мы сами, этот мир, а со временем и сама Вселенная. Облегчение чужой боли – разве не это оправдывает рождение, о котором мы не просили, не придает смысл жизни, по которой мы ковыляем, как можем. Разве эта любовь не служит нам утешением в смерти, которая придет, как бы мы ни старались игнорировать ее существование?