Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Но мы все в какой-то момент жизни бываем хищниками, все еще остаемся животными.

– Что я ему и сказала тогда, на рассвете. «Ты просто ограждал свою территорию, защищал семью, как тот дятел заботился о своей семье». И он ответил: «Ты права, мы все хищники и ничего не можем с этим поделать, мы и дальше будем убивать все на этой Земле, и я такой же, такой же». А я сказала: «Я точно так же поступила бы, чтобы защитить тебя. Это совершенно естественно». А он покачал головой: «Ты не понимаешь. Звери, птицы и насекомые убивают – но не потому, что они это планируют. А я сделал это преднамеренно, готовил будущее шаг за шагом, видел это и все равно сделал – то, что из всех живых существ делают только люди, воплощенное зло. И что еще хуже, Пилар: мне это было приятно, мне понравилось то, что я делаю, когда я… Это было приятно, приятно. Я такой, вот какой я. Я, как Штангль, – сказал он, – чем я отличаюсь от Штангля?» И что бы я ни говорила, его настроение не менялось. Он оживился только один раз – когда вы позвонили по приезде в Лондон. И я сказала, что ему надо вам рассказать. Его ответ: «Ариэль не должен узнать, обещай мне, что он не узнает». И я обещала.

– И все же…

– Потому что вы ему нужны. Послушайте. Когда я только с ним познакомилась, вскоре после самоубийства Тамары, он признался мне, что был на грани самоубийства, но я не поверила, что он это сделает. Я решила, что это просто слова, мольба о помощи. И каждый раз в случае кризиса, когда им овладевало уныние, я находила способ его оживить. Но то, что помогало раньше… Вот один пример. После той провальной рыбалки на Санта-Каталине я убедила его перед возвращением в Нью-Йорк навестить деревья в Национальном парке секвой. «Спроси у древнейших деревьев мира, что тебе делать», – сказала я, и это помогло. Он пел им и хотел, чтобы я послушала их отклик, и прижал мою ладонь к стволу самой старой секвойи. Сейчас я напомнила ему про секвойи, о том, что мы говорили тогда в том лесу: несмотря на все наши ошибки, это дерево готово с нами говорить. Так ты тогда сказал: «Даже если мы будем далеко, мы сможем слушать послание его громадного сердца. Слушать их истину, помнить их». А он ответил: «Знаешь, что я помню? То, что сказал про них Сенека. Что деревья нужны для повешенья. А реки – для утопления. А это горло… – тут он разорвал ворот своей рубашки… – здесь для того, чтобы его перерезать. Не для пения. Я больше никогда не буду петь деревьям, они больше не станут со мной говорить». И как на это ответить? Будь Ханна жива, она знала бы, что говорить. А может, и нет.

Пилар указала на один из снимков: там Ханна и юный Джозеф были где-то на пляже в Голландии.

– Примерно через час после ее смерти, закончив организацию похорон, он спустился сюда. Внимательно рассматривал фотографии и долго стоял перед этой. Я увидела в этом шанс восстановить его надежды, укрепить связь с Ханной. Я повторила слова, которые, по ее рассказу, она сказала Джозефу – наверное, примерно в то время, когда был сделан этот снимок. «Библия ошибается. Нас не изгнали из рая, Джозеф. Нас изгнали в рай. Посмотри вокруг, посмотри, что нам дали. И теперь, после страшнейших грехов, какие только может совершить человек, массовых убийств себе подобных, после Треблинки и Хиросимы, гибели твоей матери и моего мужа, – теперь мы должны доказать себе – ты, и я, и Карл, – что мы достойны рая, позаботиться о том, чтобы передать рай детям, которые у тебя будут, и всем, кто еще не родился. И хорошо бы нам через пятьдесят лет не сожалеть о том, что не добились того, чтобы оставить после себя райские кущи, а не ад. Обещай мне, Джозеф, что ты об этом не забудешь, обещай!» Вот что ему сказала Ханна. И я добавила: «И теперь нам надо исполнить свое обещание». Какой-то штамп вроде этого.

– И как на это отреагировал Джозеф?

– С горечью. «Да, давай посмотрим вокруг, – сказал он. – Посмотрим, что мы сотворили с якобы бесконечными райскими дарами. Посмотри, что я сделал. Мои дети, деревья. Что они должны обо мне думать? Что обо мне должна думать моя мать? Что я уподобился Штанглю». И потом добавил: «Пилар, хватит уже. Перестань стараться, прошу, прекрати попытки меня ободрить. Просто оставь меня в покое». И я оставила его в покое. У меня кончились слова.

– А Карл? Ведь теперь они…

– Они помирились, но он никак не сможет помочь с его-то идеями насчет мужества. Он просто скажет сыну: будь мужиком, иногда приходится убивать, чтобы не плодить страдания. По-моему, Карл понятия не имеет о том, что творится в голове у его сына. Нет, вы – единственный, кого Джозеф достаточно уважает и кто может дать ему хоть какую-то надежду. Он так предвкушал ваш доклад, может, это… Это единственное, чего ему не хватало, чтобы заниматься музеем, хоть я и боюсь, что…

– Что он решит отказаться от этого проекта.

– Да. Он отказывается – с той ночи с дятлами, – отказывается отвечать на звонки от архитекторов, от будущих членов совета директоров, не хочет обсуждать присланные ему эскизы или уточнять детали оформления залов. Но он все-таки хочет говорить с вами, очень тронут тем, что вы пришли на похороны, надеется наконец узнать, как умер Альенде. Он сказал – это все еще важно.

Я не был в этом уверен.

Что можно сказать человеку, который рассчитывал искупить свои грехи, выставив себя каким-то полубогом, знающим высшую истину и несущим ее, подобно Прометею, человечеству, нуждающемуся в спасении, получив задание от деревьев, от самой природы. Что сказать человеку, который в одну ужасающую ночь осознает, что, подобно простому смертному, способен убить самых прекрасных творений природы? Как убедить его в том, что стоит жить теперь, когда Ханна ушла, а он остался с чудовищной пустотой – чудовищной пустотой и проступком, который совершил, чтобы облегчить ее кончину? Как такому, как мне, заполнить эту пустоту надеждой?

И все вот-вот должно было еще сильнее усложниться.

Меня ждали еще худшие новости от Орты.

20

Мы услышали шаркающие шаги на лестнице. Орта оставался наверху час или даже больше. Он шел медленно, останавливался, шел дальше: тяжело, неуверенно.

Пилар встала, разглаживая свое черное платье, словно свидетельства нарушенного обещания налипли на нее как пыль.

Орта появился – и вид у него был еще более изнуренный, чем раньше.

– Что случилось? – спросила встревоженная Пилар.

– Ничего.

Она подошла к нему.

– Что-то случилось.

Он покачал головой, горбясь, прошел мимо нее и рухнул на диван, где она только что сидела.

– Это была ложь, – проговорил он. – Сплошная ложь. Во всем.

– Если вы хотите, чтобы я ушел, – вмешался я, – можно поговорить завтра. У меня будет почти весь день до того…

– Нет, – сказал Орта, глядя на меня с выражением, которое я сейчас, тридцать лет спустя, могу назвать полным отчаянием. Как человек, который боится заснуть, чтобы к нему не вернулись самые ужасные кошмары. Или опасающийся того, что обнаружит, проснувшись. – Нет, мне надо знать правду. Хотя бы в этом. Мне надо знать, покончил ли Сальвадор Альенде с собой.

– День был длинный, – заметила Пилар. – Наверное, пойду спать. Если только…

– Да, – отозвался он, – так будет лучше.

– Увидимся утром. Разбудишь, если я буду нужна.

Он чуть заметно улыбнулся.

– Обязательно, – пообещал он.

Она подошла к нему и легко поцеловала: провела губами по щеке до губ – и обратилась уже ко мне:

– Если я вас не увижу, Ариэль, то желаю хорошо добраться до дома. И передайте привет Анхелике.

Орта дождался ее ухода, а потом повторил:

– Это была сплошная ложь.

– Ложь? – переспросил я. – В чем же?

– Во всем, с самого начала. Ну, может, не с самого. Но да – строилось на лжи.

Я замер. Неужели он каким-то образом узнал, что я не был полностью честен относительно моего расследования и моих отношений с Альенде, о моей прокрастинации, уклонении и о том, как я напускал туману? Но как он мог сейчас, оставаясь наверху с отцом, выяснить про меня что-то такое, чего до тех пор не знал?