Василий Аксенов - Кесарево свечение
– Здесь где-то поблизости был храм Деметры, – проговорила она.
Он снял майку, она взяла ее у него и вытерла свое лицо и шею.
– Поехали домой, – сказал он, чтобы не расплываться на глазах у греков в телячьих нежностях.
Едва лишь они отъехали с вершины холма, как перед ними возник ранее не замеченный указатель «Руины храма Деметры». Он свернул, и через несколько минут они увидели камни фундамента с кусками колонн, зарешеченным колодцем и ступенями к углублению, которое в те времена могло быть местом омовений, то есть фонтаном или бассейном. Наташа, как видно, давно уже готовилась к этой встрече: деметрология из нее так и сочилась.
– Эта богиня воплощалась в образе грудастой и толстоногой женщины, не чета таким сикухам, как я. Я как-то видела ее в Британском музее: Деметра Книдская, плодоносная мудрая баба. Надеюсь, и я стану такой после рождения Марка – титястой, жопастой, вечно беременной!
– Я тогда сбегу от тебя, – пошутил он.
– Ну и не заплачу, – отмахнулась она. – Буду, как она, вызывать Посейдона. Обращусь в кобылу, и Царь Морей выйдет ко мне как жеребец. Какое все-таки замечательное воображение создал этот политеизм – согласись, Славка! Представь себе, как взбухает море где-нибудь возле Линдоса, и появляется огромный, с гору, жеребец, раздутый страстью, гудящий, как вулкан, и кобылица гигантским хвостом уже сметает оводов со своих ягодиц!
Она разулась, вышла из машины и стала босиком подниматься среди руин к тому месту, где предположительно был алтарь. По пути она прикасалась ладонями к замшелым камням фундамента, прикладывала щеку к закруглениям колонн и на минуту застывала. У алтаря она стащила через голову майку и, придерживая груди (недавно они начали набухать), легла на живот. Лежа, она приспустила шорты, чтобы и лоно (то есть Марк) могло соприкоснуться со святынями.
«Похоже, что я не все о ней знаю, – думал Слава, глядя на этот ритуал. – Похоже, я не догадывался о том, чего она сама не знала».
Теперь она встает, поднимает к солнцу «тонкие, как лед, ладони» и начинает спускаться за алтарь, где, очевидно, сохранилась еще одна каменная купель. Исчезает из вида. Вдруг оттуда доносится то ли ликующий, то ли предсмертный вопль.
По привычке рука его дернулась к «бардачку», где лежал пистолет, однако Наталья уже возвращалась с сияющим, будто слепым, лицом. Ладони ее были сложены лодочкой и что-то несли на показ любимому. «Лягушку нашла, что ли?» – почему-то подумал он. Нет, это была не лягушка, всего лишь навсего косточка граната. Немного крупноватая для своей породы косточка напоминала полупрозрачную карамельку с темно-красным ядром в глубине.
– Ну, ты видишь, Мстислав? – Ее шепот прошел у него по корням волос.
– Ты что, Наталья, ты что?! Ну-ка выбрось эту чепуху, оденься и поехали!
– Да ведь это же Оно! – вскричала она с неожиданной дикостью, которая как бы усугублялась ее обнаженной грудью с набухшими подрагивающими сосками. – Оно! Гранатовое зернышко Персефоны! Смерть и жизнь в одном! Две богини, Мать и Дочь, ниспослали его мне! – Она прижала ладони ко рту. Дернулась ее голова, ладони распались, зернышка в них не было.
«Заглотнула!» – подумал Слава так, как подумал бы о какой-нибудь не обязательно человеческой твари. В довершение ко всей дикости этой сцены подъехал огромный автобус с зеркалами заднего вида, похожими на рога мифических буйволов. Из него, попердывая, вылезали немцы с видеоаппаратурой…
На обратном пути он ей сказал:
– Ты что-то, мочалка, заходишь слишком далеко в своей экзальтации по поводу деторождения. Ничего особенного с тобой не происходит, мочалка. Миллионы мочалок во всем мире рожают детей без всякого зернышка Персефоны. У тебя, мочалка, поверь, все точно так же устроено, как у всех прочих беременных мочалок.
Она смеялась, трепала его шевелюру, а сама думала: «Что бы он ни говорил, я теперь под защитой обеих богинь, а вместе с ними и всего сонма богов, включая и Крона, и Зевса, и Аида! Гуди, гуди, могучий жучок Z-3, ты несешь гранатовое зернышко будущей жизни!»
Прошел еще месяц, и стала замечаться округлость в нижней части живота. Еще месяц, и стало казаться, что девочка носит под сарафаном футбольный – пока еще не баскетбольный – мяч. Появилось отвращение ко всей нормальной еде и страсть к усладе российских алкоголиков – огуречному рассолу и квашеной капусте. На Родосе о таких разносолах никто понятия не имел, а потому из Москвы каждый вторник на лайнерах компании «Олимпик» бойцы эр-горовского наркомвнудела привозили бидоны и кадушки с Черемушкинского рынка.
Наталью тошнило, на ногах появились отеки.
– Посмотри, Мстислав, – говорила она, – ты можешь вдавить мне в голень монету в сто драхм, и ее отпечаток останется там на весь день. – Глаза ее на отечном лице смотрели с испугом семилетней девочки. «Опост Хрисанфович, он будет жить?» – спрашивала она каждое утро у своего знаменитого доктора, который за время своего патронажа на острове превратился в сущего грека и на каждую фразу отвечал сугубо по-гречески: «Евхаристо!» «Скоро вы, Наталья Ардальоновна, у него самого об этом спросите», – шутил он.
Из Швейцарии прибыл ультразвуковой сканер и много прочей аппаратуры. Распростертая на кушетке в домашней лаборатории Наталья видела на экране, как вместе с ней дышит тот кусочек, что собирается отделиться и стать Марком Гореликом.
– Он очень большой, – сказал доктор Дартаньяк.
Ей хотелось объяснить ему, что это связано с гранатовым зернышком, но она промолчала с хитрой улыбкой. Доктора не понимают таких тонких материй. Он может сказать: «Ну что вы, Наталья Ардальоновна, как может гранатовая косточка перейти от матери к плоду? Ведь он же не в желудке у вас сидит, а совсем в другом органе. Кроме того, он ведь еще не может глотать, этот наш такой большой маленький Горелик». Доктору не объяснишь, что тут происходит совсем иной процесс. Гранатовое зернышко, которое я столько дней, если не лет, держала за щекой, было наконец мною проглочено. Оно растворилось и вошло в мою кровь, а потом перешло в кровь Марка. Там оно тут же приняло свою изначальную, то есть вечную, форму гранатового зернышка и осталось навсегда в этом маленьком тельце, ну, в какой-нибудь его части, ну, хотя бы в попке – почему бы нет. Человеческие попки с их толстенькими мышцами – хорошее ложе для гранатовых зернышек. В конце концов, попки – это тоже люди, чем они хуже других органов? Вот таким образом мой плод получил благословение вечных богов.
Она стала иногда терять сознание, что было не так плохо. Без сознания мы мчимся с Марком прямо над водой. А мимо, как звездные тучи, проходят Эгейские острова. Марк молотит своими ножками и практически тащит меня над водой. К сожалению, начинаешь задумываться, что такое «звездные тучи», и сознание возвращается. Ты слышишь, как над тобой звучат мужские голоса. «Сделайте что-нибудь, Опост, спасите ее!» – говорит один. «Обоих можно спасти только кесаревым сечением», – говорит другой. «Я уже не думаю об обоих. Спасите ее, без нее мне конец!» – «Я делаю это не для вас». Она говорит обоим: «Привет!»
– Наталья Ардальоновна, вы не боитесь хирургических вмешательств?
– Я ничего не боюсь, доктор, – отвечает она как здоровый человек и говорит правду. Она не боится ни высоты, ни глубины. Вот Марк тащит ее вдоль гряды островов в этих звездных тучах – она и этого не боится. Она за себя ни капельки не боится. Она боится только за своих: за Славку, за Марка, за ребят из «Эр-Гора», за любимую одноклассницу Милку Штраух, ну еще кой за кого, ну, скажем, за гуся Абрашку Шумейкера, за дурацкого гения Гватемалу, за петушка Фамю, барона Иваныча, или как его там, за старого фантазера Стаса Ваксино, ну еще за пару-другую туристов ее жизни, за Жеку, за Коляна, за папочку и мамочку, которые так и не появились в этой повести – а чего им здесь делать? – а за себя она не боится.
– Понимаете, Наталья Ардальоновна, – доносится голос из-за горного хребта Анатолии, – ваш Марк почему-то достиг непредсказуемых размеров. К трехмесячному сроку он полностью созрел. К тому же он расположен ножками вперед и сильно вбок, то есть по диагонали в северо-западном или юго-восточном направлении. Если мы будем стимулировать роды доступными нам средствами, включая такое древнее, как наложение щипцов, может произойти разрыв вашей, увы, столь истонченной матки, а за ней стоит тысячерукое-тысяченогое-тысячеязыкое чудище, именуемое в просторечии перитонитом, что может привести к летальному исходу.
– То есть к погружению в Лету? – улыбнулась она. – Я этого не боюсь.
– Ах, любезнейшая моя Наталья Ардальоновна, как я ценю ваш юмор, евхаристо, евхаристо! Вы достойны своего титула «Женщина Двух Столетий», – гудит дартаньячный, огюстообразный дипломированный голос. А рядом выкарабкивается из-под камней другой, пронзительно любимый вокал: «Спасите, спасите, спасите ее!» Он звучит так, как никогда не звучал в жизни, в нем звучит такое чувство, какое никогда не предполагалось, но подразумевалось; иначе бы не полюбила.
