Василий Аксенов - Кесарево свечение
По утрам, когда Наташка еще спала со своим эмбрионом и сама в позе эмбриона, Славка в крохотном силаче BMW Z-3 отправлялся на север острова. По дороге вел переговоры с директорами «Эр-Гора» (те уже привыкли к ранним побудкам), а также с директорами силовых станций на Урале и с производителями движков в Тыве, которые давно уже были на ногах, и с единомышленниками из Гринписа на бессонном Манхэттене. Помимо переговоров, он еще составлял свои планы на неделю вперед и засылал их в секретариаты, а также время от времени врубал «компакт» с недавними песенками Наташки; словом, не сидел за рулем без дела. Всякий раз он воображал себя одиноким путешественником, делая вид, что не замечает за спиной «Лендровер» с охраной.
Конечным пунктом этих утренних, по сути дела почти ночных, пролетов был храм Аполлона Пифийского, вернее, его руины на Родосском акрополе. Оставив машину на вершине холма, он спускался к фундаменту и четырем колоннам, что остались от храма. Здесь начинались смешанные рощи из пиний, кипарисов и могучих древних олив, которые, возможно, еще видели храм в его полном составе. Спустясь еще ниже, путник (так он всегда называл себя в этом контексте) попадал на систему торжественных лестниц, частично реставрированных и пригодных даже для каких-нибудь голливудских ритуалов. На этих ступенях Славка уже переходил на бег, то есть начинал то, для чего сюда и приезжал, – часовой джоггинг.
Вокруг еще не было ни души, только вороны пролетали от начинающего светлеть неба и сливались с сумерками западного островного побережья. Лестницы, идущие с вершины холма, завершались возле маленького амфитеатра, в котором часть рядов была восстановлена при помощи того же камня, из которого двадцать пять веков назад это сооружение было построено. То тут, то там видны были и невосстановленные темные сиденья с полуразрушенными спинками. Над амфитеатром горели две сильные лампы подсветки, и в их лучах длинная тень Горелика в шортах сбегала вниз. Все было как обычно. Из щели между двумя камнями-сиденьями выползала мышь. Она чуть-чуть сторонилась, пропуская бегущего человека. Ниже амфитеатра простиралось выжженное поле с пучками оливковых деревьев. Как обычно, из этих кустов прыснул с поджатым хвостом волк. Что ты тут ищешь, серый? Ведь не гордого же круторогого барана, который, как обычно, стоит на скале, не выказывая никаких опасений. Восток начинает золотиться и розоветь, когда над священным городищем пролетает пара лебедей. И тогда перед началом дня исчезают все ночные жильцы: и вороны, и мышь, и волк, и баран, и только тогда, всякий раз заново, Слава Горелик понимает, что это были звери-призраки из хтонического сонма Аполлона.
Сбежав вниз по ступеням амфитеатра, он поворачивал туда, где у него всякий раз слегка перехватывало дыхание: к стадиону Пифийских игр, построенному 2200 лет назад. Трибуны здесь были разделены на секторы, как и на современных спортивных ристалищах. Новые камни чередовались со старыми, и вместе они могли принять не менее пяти тысяч зрителей. Начиная кружение по дорожке у подножия трибун, он представлял себе, как стадион заполнялся той толпой, как звучали длинные трубы, как выстраивались гоплиты, чтобы отделить плебс от знати, как выходили атлеты, дети Аполлона, Бранх и Мопс, Идмон и Асклепий, и как в дальнем углу стадиона, возле царских кресел начинали свой танец, словно современные cheer-leaders,[139] музы под водительством незримого, неосязаемого Мусагета.
Подхваченный пифийским жаром, Славка все ускорял и ускорял в тени кипарисов. Он чувствовал, как разогреваются все его мышцы, как рассасывается застарелая боль в правой пятке, все циркуляции принимают ритм бега в этой среде, в этом воздухе, что еще и сейчас, во всяком случае на рассвете, так же чист, как две тысячи лет назад. Вот именно такой воздух мы должны вернуть на всю нашу, такую жалкую «голубую планету»! «Как я все-таки счастлив, – думал он, – мне нет еще тридцати пяти, я жду ребенка от любимой женщины, я бегаю по утрам по стадиону на вершине акрополя, и каждый мой круг равен одному родосскому столетию, всего я пробегаю двадцать два, что ж поделаешь, если мама и папа ушли, а старый Стас отдаляется от меня, таков наш удел, ничего не поделаешь, несчастье и счастье перетекают одно в другое, как образы Аполлона, но все-таки я бегу, бегу и все больше чувствую в себе сил, и дышу, дышу, а главное – хочу, чтобы все дышали, а не кашляли».
Только после того, как солнце поднималось над вершинами кипарисов, на стадионе появлялись другие джоггеры, в основном из местного населения, то есть потомки атлетов Пифийских игр. Пыхтел не очень-то симметричный, но тягучий старичок, колыхалась суровая Медея с лицом, будто бы уже пережившим первую утреннюю драму, проносился спортивный лет пятидесяти мужчина с хорошим летящим шагом. Кого он мне напоминает, думал Славка, когда тот появлялся на другой стороне бегового эллипса. Эва, да ведь это атлет с росписи какого-нибудь краснофигурного килика! Даже кудри его, перевязанные банданой, вьются крупными кольцами в том стиле. Кажется, и я ему кого-то напоминаю, иначе зачем он бросал бы на меня эти острые ахейские взгляды.
Вдруг этот человек с килика, или с кратера, или с амфоры резко переменил направление и побежал Славке навстречу. На лице его появилась еще не совсем уверенная улыбка. Чем ближе он подбегал, тем более созревала эта любезная улыбка. «Ясу, мистер Горелик!» – крикнул он, пробегая. «Здрасте-пжалста!» – успел ответить Славка. Он еще не привык, что его узнают в разных местах мира. И даже, оказывается, за его пределами, в спортцентре Аполлона Пифийского.
В принципе Славка отправлялся сюда в такую рань только по одной причине: чтобы Какашка не увязалась. Однажды она все-таки увязалась. Утром он выбежал к машине, желая с ходу перепрыгнуть борт и плюхнуться за руль, и тут увидел, что Наталья уже стоит рядом с авто в белых беговых туфлях и в свитере, обмотанном вокруг чресел. «Беременность Двух Столетий» была уже на девятой неделе, но никаких изменений в девичьей фигуре не наблюдалось. «Ты поклоняешься Аполлону, а я – его тетке Деметре», – пояснила она и лихо перепрыгнула через борт, прямо в сиденье. Вот чем знаменита во всем мире эта девка, подумал он: она никогда не плюхается, не шлепается на предмет, она всегда соединяется с ним, берет от него его изгиб и отдает ему свой собственный.
Мистер Горелик все-таки распсиховался: как бы чего не случилось с Маркушей. Он представлял себе крошечного эмбриончика, вроде морского конька, прицепившегося к ее плоти, и каменел, не зная, как защитить любимое.
– Брось ты, Славка, этот свой hyperventilation, – смеялась она, пока они в предрассветных сумерках трусили по стадиону под зорким прицелом воронов, мыши, волка, барана и лебедей. – Дартаньяк говорит, что ничего, кроме пользы, утренние пробежки в умеренном виде не принесут, а ты ведь видишь, что я сама умеренность.
– Распусти волосы, – попросил он. – Пусть летят!
С летящими волосами она продолжала:
– Итак…
Он то отставал, то обгонял и оборачивался, чтобы посмотреть, как летит грива.
– У тебя свои отношения с Аполлоном, а мне, как ты понимаешь, гораздо важнее наладить взаимопонимание с Деметрой. Ты хотя бы помнишь, кто она?
Славка немедленно отвечал:
– Богиня плодородия. В Риме звалась Церерой.
– И все? – возмутилась Наталья. – На этом познания исчерпываются? Нет, недаром Солж таких, как ты, назвал «образованщиной»! Разночинная интеллигенция НТР! – Она хохотала, грива трепалась в порывах бриза. Моменты счастья.
Он с понтом ворчал:
– Какое отношение я имею к интеллигенции, вчерашний полубандит, а теперь международный демагог с мешком денег?
Она еще пуще заливалась:
– Значит, твой бог не столько Аполлон, сколько Плутос, – так? Ты хотя бы знаешь, кто такой Плутос?
– Бог богатства, что ли?
– Надо же, догадался! А кем он приходится Деметре? Молчишь, неуч с филфака! Он ей приходится родным сыном, а стало быть, он брат кому? Персефоне, нерадивый студент! Помнишь: «Света не увидеть Персефоне, голоса сирены не унять, к солнцу тонкие, как лед, ладони в золотое утро не поднять»? Почему так сказано? Потому что Персефону увел Аид, царь подземный, понятно?
– Ну, хватит! – мнимо сердился он. – Садитесь оба на трибуны и ждите меня. Я пробегу еще двенадцать кругов.
Когда он закончил свой урок и вернулся весь мокрый к ней, она сидела на древнем выщербленном седалище в позе лотоса. Джоггеры поглядывали на нее с восхищением: они, конечно, опознали повсеместно разрекламированную «Женщину Двух Столетий».
– Здесь где-то поблизости был храм Деметры, – проговорила она.
Он снял майку, она взяла ее у него и вытерла свое лицо и шею.
– Поехали домой, – сказал он, чтобы не расплываться на глазах у греков в телячьих нежностях.
Едва лишь они отъехали с вершины холма, как перед ними возник ранее не замеченный указатель «Руины храма Деметры». Он свернул, и через несколько минут они увидели камни фундамента с кусками колонн, зарешеченным колодцем и ступенями к углублению, которое в те времена могло быть местом омовений, то есть фонтаном или бассейном. Наташа, как видно, давно уже готовилась к этой встрече: деметрология из нее так и сочилась.
