Джанет Фитч - Белый олеандр
Глядя ей прямо в лицо, я не давала матери отвести взгляд. Роста мы были одинакового, но я стала более плотная, крепкая, в честном бою я, наверно, могла бы взять над ней верх.
— Я думала, тебе понравится. Разве не это ты ненавидела в Клер? Не ее нежность? Будь сильной, повторяла ты, я презираю слабых.
— Да, я хотела, чтобы ты была сильной, но невредимой. Я не хотела такого разрушения. Ты словно дом, в который попала бомба. Ты пугаешь меня.
Я улыбнулась. Мне нравилось, что я ее пугаю. Невероятно — мы поменялись местами.
— Тебя? Великую Ингрид Магнуссен, богиню сентябрьских пожаров, Святую Санта-Ана, вершительницу жизни и смерти?
Мать протянула руку, чтобы потрогать мое лицо, как слепая, но не смогла дотронуться до меня. Я сожгла бы ее, если бы она это сделала. Рука осталась в воздухе, неуверенно покачиваясь перед моим лицом.
— Астрид, ты единственная светлая часть моей жизни. Когда я вернулась к тебе, мы уже не расставались никогда, ни разу до этого…
— До убийства, ты имеешь в виду.
— Нет, до этого. До того, как ты стала… сейчас. — Ее попытка дотянуться до меня растаяла, словно закатное зарево. — Когда я вернулась, ты узнала меня. Я вошла, ты сидела у двери на полу. Ты подняла голову, улыбнулась и протянула руки, чтобы я взяла тебя. Будто ждала.
Мне хотелось выжечь эту минуту синим огнем ацетиленовой сварки. Сжечь и развеять по ветру пепел, чтобы его пылинки никогда больше нельзя было соединить.
— Я всегда ждала тебя, мама. Это постоянная черта моей жизни — ожидание. Вернешься ты или забудешь, что привязала меня у магазина, потеряла в автобусе?
Рука опять потянулась ко мне. Хоть и робко, но на этот раз она коснулась волос у моей щеки.
— А сейчас?
— Нет. — Я отбросила ее руку. — Больше не жду. С тех пор как Клер показала мне, что значит быть любимой.
Теперь у матери был усталый вид, каждый день ее сорока девяти лет отпечатался на лице. Она подняла свои теннисные туфли.
— Я выполнила свои обязательства по контракту? Или ты хочешь узнать что-то еще?
— Ты раскаивалась когда-нибудь в том, что сделала?
Ее глаза стали горькими, как белладонна.
— Ты спрашиваешь о раскаянии? Позволь сказать тебе о нем пару слов, дорогая. Ему нет конца. Невозможно найти начало цепочки, которая привела нас от одного события к другому. Надо ли раскаиваться во всей цепочке целиком или в каждом звене по отдельности, словно их можно разъединить? Раскаиваться ли в начале, которое привело к такому плохому концу, или в самом конце? Ты даже приблизительно не можешь оценить, сколько времени я посвятила размышлениям на эту тему.
Я никогда не думала, что однажды услышу, как моя мать, Ингрид Магнуссен, признаётся, что она в чем-то раскаивается. Теперь она стояла передо мной, дрожа от этого признания, и у меня не было слов. Все равно что увидеть, как река поворачивает вспять.
Мы стояли и смотрели на пустую дорогу.
— Что ты собираешься делать, когда выйдешь отсюда? — спросила я. — Куда поедешь?
Мать вытерла с лица пот воротником платья. Из кирпичного административного здания выходили секретари, помощники, служащие, охранники. Сгибались на горячем ветру, придерживали юбки, шли обедать в какие-нибудь симпатичные «Коко'з» и «Денни'з» с хорошими кондиционерами. Увидев нас с матерью, они сбивались в группки и вполголоса о чем-то говорили. Было заметно, что она уже стала знаменитостью. Мы смотрели, как они заводят машины. Я знала, что мать представляет себя на их месте, с ключами в руке, с ногой на педали газа, представляет стрелку бензомера на отметке «ПОЛНЫЙ». Она вздохнула.
— Когда Сьюзен все закончит, я стану идолом домохозяек, как Тетя Джемайма или поваренок Пиллсбери[70]. У меня будет выбор между преподавательскими должностями в разных университетах. Куда ты хочешь поехать, Астрид? — Она улыбнулась мне, словно протягивая морковку. Хотела напомнить, какой конец доски прибит к борту и все такое.
— С этим покончено.
— Ты же не сможешь пробиться одна, — сказала мать. — Тебе нужна среда, некий контекст. Нужны люди, инвестиции в будущий успех. Бог знает что еще. Посмотри на меня. Мне пришлось попасть в тюрьму, отсидеть шесть лет, чтобы добиться признания.
Машины захрустели по гравию. Камил вышла из помещения для посетителей, показывая на часы. Свидание заканчивалось. Я чувствовала себя вымотанной, опустошенной. Новооткрытая правда ничего мне не дала. Последняя надежда исчезала. И мне хотелось, чтобы ей стало так же больно, как мне. Очень сильно хотелось.
— Ну, как тебе нравится моя сила и твердость? — сказала я. — Готовность пойти на все, чтобы добиться своего? Я и глазом не моргну, даже когда буду лгать на процессе. Теперь я стала как ты, разве нет? Смотрю на мир и спрашиваю, что мне с чего будет.
Мать покачала головой, рассматривая свои босые загорелые ступни.
— Если бы я могла все вернуть, я бы это сделала, Астрид. — Она подняла глаза. — Ты должна мне поверить.
Эти глаза, поблескивающие на солнце, были точно такого же цвета, как бассейн, где мы плавали вместе в лето ее ареста. Мне хотелось снова погрузиться туда, окунуться в них.
— Тогда откажись от моего свидетельства. Скажи, что не хочешь, чтобы я была такой. Скажи, что пожертвуешь всей оставшейся жизнью, чтобы вернуть меня прежнюю.
Ее синий взгляд скользнул к дороге, той самой вожделенной дороге, о которой мечтают все женщины во Фронтере. К дороге, ради которой она однажды уже бросила меня. Ее волосы были как дым на ветру. Над головой билась листва, как боксер, колотящий грушу в плотном горячем воздухе, пахнущем жжеными ветками и коровьим навозом. Мать прижала ладони к глазам, скользнула по щекам, к подбородку. Смотрела на дорогу во все глаза. Она казалась потерянной, запертой в ловушке своего стремления туда, ищущей несуществующий выход, потайную дверь.
Вдруг меня охватила паника. Я чувствовала, что сделала ошибку, — так, играя в шахматы с Рэем, я иногда спустя секунду после хода понимала: он неверен. Это был вопрос, который я не могла себе позволить, камень, который нельзя было переворачивать. Я знала, что таится под ним, и не хотела видеть эту омерзительную безглазую тварь.
— Слушай, забудь об этом. Сделка есть сделка. Оставим все как есть.
Ветер щелкнул в воздухе своим горячим кнутом, я представила фонтан невидимых искр, запах пепла. Кажется, мать меня не слышала. Она была неподвижна, как дагерротип, со скрещенными поверх вылинявшего платья руками.
— Я скажу Сьюзен, — медленно произнесла мать, — чтобы она оставила тебя в покое.
Понимая, что эти слова не мерещатся мне, я все-таки не верила. Что-то должно было произойти, убедить меня.
