Джанет Фитч - Белый олеандр
Старр и Рэй были в одном матерчатом саквояже с потрескавшимися кожаными вставками, бледно-коричневый цвет чередовался с линялой шотландкой. Когда открывали крышку, вырывался сильный запах сырого дерева и «Обсессион». Напротив яркой кофточки с выпуклыми формами я прикрепила перекрещенные полоски клетчатой шерстяной ткани. В крышке распускалась роза, по краям она была цвета моего детского платья, внутри лепестков темнела, как вагина. Над ней светился бледно-зеленым фосфором Иисус. Внутренние края чемодана были отделаны стружками, взятыми у местного краснодеревщика, кудрявыми, как пуделиная шерсть. На дне была маленькая гробница с кусочками свинца — пуль в Европе достать было невозможно, пришлось сделать так. В другом углу был стеклянный террариум, змея, свернувшаяся на желтом песке, разбитое стекло и лежащие в нем детские очки в проволочной оправе.
Как Берлин, я несла в себе вину и разрушение, причиняла горе другим и сама страдала от него. Я уже никогда не смогу показать на кого-нибудь пальцем, чтобы этот палец не повернулся ко мне же в упреке-бумеранге.
Оливия Джонстоун — зеленый шляпный футляр под крокодиловую кожу, пахнущий «Ма Грифф». Дагмар, продавщица в парфюмерном отделе универсального магазина «Вертхайм», разрешала мне брать ватки с образцами духов, я клала их в баночки из-под фотопленки. Внутри я свила гнездо из коричневых и черных чулок, окружавших карнавальную маску из перьев и круглую чашу с белым океаном. На поверхности плавало резиновое кольцо, тоже белое.
Все они были тут. Коробка для школьного завтрака с купленными на блошином рынке открытками, изображающими аристократию findesiecle[72], представляла Амелию Рамос. Внутри был парик из крашеных черных волос с модной светлой прядью, сквозь который торчали изящные вилки зубцами вверх, как умоляюще воздетые руки.
И Клер. Я сделала ей мемориал в дорожном чемоданчике тридцатых годов из белой кожи с красной отделкой. Он стоил пятьдесят марок, но зато обивка внутри была из красновато-коричневого шелка с разводами, похожего на дерево. Как похороны в деревянном гробу. На внутренней стороне крышки я приклеила кусочки выкрашенной в белый цвет виниловой пластинки, напоминающие крылья бабочек. В каждом отделении дорожного чемоданчика был свой секрет. Маленькая рыба в маленьком сачке. Горсть розовых таблеток. Нитка жемчуга. Кусочек папоротника, высушенный на картоне. Листик розмарина. Фотография Одри Хепберн в «Двое на дороге». А в одном отделении — двадцать семь названий слез. Роса несчастья, горькие алмазы, griefhoney, die Tranen, eau dedouleur, los rios del corazon. Именно этот чемодан хотел купить Оскар Шайн.
Все мои матери. Как волшебницы, созванные на крещение в сказке, все они преподнесли мне подарки. Мне достались щедрость Оливии, ее умение разбираться в мужчинах, искренность и нежность Клер. Если бы не Марвел, как могла бы я проникнуть в тайны типичной американской семьи? Если бы не Ники, научилась бы я когда-нибудь смеяться? А Ивонна, mi hermosa[73], подарила мне настоящую мать, родовую, не ту, что сидит за колючей проволокой, — ту, что живет где-то внутри. Рина украла у меня гордость, но дала взамен нечто большее — научила собирать брошенные вещи, составлять из обломков то, что можно починить и перепродать.
Теперь они все живут во мне, я вылеплена всеми руками, через которые прошла, — неважно, равнодушными или любящими. У Амелии Рамос, этой эстетствующей сучки, я научилась стоять за себя, трясти прутья решетки, пока не получу то, что мне нужно. Старр пыталась убить меня, но это она купила мне первые туфли на каблуках, заставила задуматься о существовании Бога. От кого я могла теперь отказаться?
И синий саквояж с белой ручкой, первый и последний зал «Астридкунстхалле». Отделанный светлым шелком, по краям испачканным красным, надушенным фиалковыми духами.
Я сидела в сгущающихся сумерках серой берлинской зимы на потертом ковре, закапанном красками, — подарке друзей-студентов. Сумерки, любимые часы моей матери. В Берлине зимой становится темно уже к четырем, здесь не бывает бесконечного вечернего полумрака, как на западе, прибой не лижет песок. Я открыла крышку.
От запаха ее фиалок мне всегда становилось грустно. Бутылочка с подкрашенной водой точно такого цвета, как наш бассейн на Голливудском бульваре. Сидя перед алтарем матери, я наклеивала на прозрачный пластик кусочки бумаги с разными линиями, смотрела на свет, как они складываются в рисунок, в ее профиль. По дну саквояжа тянулась колючая проволока с вплетенными в нее буквами, лежал веер карт таро с королевой жезлов наверху. С крышки свешивались стеклянные висюльки, я водила по ним пальцем, слушала нежный звон и представляла, как жаркой летней ночью ветер перебирает китайские колокольчики на старом эвкалипте.
Мы переписывались пару раз в месяц, используя магазин комиксов как почтовый ящик. Иногда ее адвокат посылала мне немного денег через Хану Груен из Кельна — мать называла это гонорарами от публикаций, но на самом деле это были, наверно, подношения поклонников. Я написала ей, что не хочу ничего знать о ее подготовке к процессу. Ее письма пестрели названиями колледжей и университетов, где ей предлагали преподавать, — Амхерст, Стэнфорд, Смит. Манящий пряник зеленых университетских городков. Я воображала себя преподавательской дочкой, спешащей на велосипеде к началу занятий. Можно будет наконец надеть пальто из верблюжьей шерсти, познакомиться с соседкой по комнате, научиться играть в волейбол — за все уже уплачено. Какое спокойствие, защищенность. Все заранее решено за меня, можно будет снова стать ребенком, начать сначала. Ты уверена, Астрид, что не хочешь вернуться домой?
Я тронула острие колючей проволоки, позвенела висюльками. Красота и безумие, взвешенные на весах ночи.
Вечером я забралась под пуховое одеяло, полностью одетая — не спать, просто согреться. Рядом жужжал обогреватель, издавая знакомый запах жженых волос. Оконные стекла замерзли, от моего дыхания шел пар. Играла кассета, группа «Фламинго», наши друзья давно просили познакомить их с певицей, Ники Колетт. Через месяц она приезжает на концерт во Франкфурт, мы уже купили билеты — будет повод побеситься. На Рождество я получила письмо от Ивонны, она сейчас жила в Хантингтон-Бич с бывшим матросом по имени Герберт, у них родился сын, Герберт-младший.
Хотелось есть. Я ждала Пола, он должен был купить чего-нибудь по дороге домой после встречи с издателем насчет нового альбома. Он пытался найти кого-нибудь, кто дешево напечатает книгу и выплатит ему процент от выручки. Последний его немецкий издатель умер осенью от передозировки, оставив нас опять неприкаянными. Но он успел продать двести экземпляров, совсем неплохо.
