Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея
Вал решительно шагал к причалу, предвкушая аудиторию, — ужас, как истосковался он тут по общению, не с архивными же юношами было обсуждать дионисийство; пожалуй, разговора с ним и Альтер не поддержал бы, ибо Вала носило по трем тысячелетиям, как Лаэртида по эгейским зыбям. Вдруг он полуобернулся:
— Слушайте! Может, мне — кормить их?
— Но в музеях не кормят, Валериан Александрович! — взмолился Даня. — Ведь они вам не платят!
— Ничего, я мог им хоть яблок купить… Ведь красноармейцы, несладко!
Даня хотел сказать, что уж как-нибудь их там кормят получше, чем у Вала, — но вовремя прикусил язык.
— Товарищ писатель! — несколько картинно рапортовал взводный. — Прибыли согласно культурной программы, комвзвода Баранчук.
Он, кажется, оглядел своих и подмигнул: эк я прогибаюсь перед старой культурой! Пусть видит, каковы мы есть орлы.
Даня вспомнил: воскресенье! Конечно, им положен культурный отдых. Они предпочли бы кино, но откуда в Феодосии… да и начальство небось не поощряет. Вал гораздо представительней. Но Вал вдруг сделался суетлив, утратил всю монументальность, не знал, куда девать руки, и все пожимал плечами, словно повторяя: вот, больше у меня ничего нет… Всю жизнь проживши на отшибе и привыкнув этим гордиться, экзотический крымский отшельник, он страстно теперь хотел вписаться, вот и приглашением в «Новый мир» гордился, как приживал, допущенный к разговору; все дело в том, что ниши отшельника больше не было — а только отщепенца, и благородного соблазнителя больше не было — а только развратник. Красивых поз не осталось, вот в чем штука. В новом мире, в кавычках или без, нельзя уже было оставаться Валом, и Алексеем Алексеевичем Галицким, человеком надеющимся, и даже Лидочкой Поленовой, все надеющейся обойтись элевацией, а не левитацией; осталась ниша мага — который по иным меркам был почти шарлатаном, но сейчас… это надо было обдумать. Ведь алхимия вернулась не просто так. Девятнадцатый век мог позволить себе не верить в алхимию и насаждать позитивное знание, и вот оно насадилось, и победило, и вот что сделало — и алхимик с его магией тут как тут, потому что без магии уже попробовали. Все это Даня вертел в голове, пока Вал, бросив грозный взор на мать (и она с достоинством, медленно, но удалилась к себе), рассказывал красноармейцам:
— Вот, товарищи, здесь… это довольно давно уже было… здесь собирались у меня поэты и художники, которых вы, может быть, знаете или после узнаете. Здесь бывал товарищ Горький один раз по возвращении из Италии, все говорил мне, что надо создать коммуну писателей, и она уже создалась, товарищи, жалко только, что товарищ Горький опять в Италии… Тут бывал, так сказать, товарищ Корабельников, наш революционный поэт, играл в это… в городки. (Играл он, конечно, в орлянку, со всеми, по любому поводу, — как все люди, неуверенные в собственном существовании, ежесекундно ожидающие нападения, и больше играл только Казарин, — люто ненавидя друг друга, они при встречах тут же принимались играть во что попало, ибо больше было не с кем; Казарина давно теперь не было, и Вал не знал обстоятельств его исчезновения, а Корабельников, наверное, не помнил Вала и его судакской крепости: в прошлом году приезжал в Ялту — не заехал). Пройдемте на веранду. Вот здесь стоит у меня подлинный древнеегипетский, обнаруженный на раскопках бюст царицы Мутнеджмет, то есть не подлинный, конечно, но абсолютно точная копия. Оригинал находится в музее Сарнакского храма. Здесь библиотека, на 9215 томов, я точно веду каталогизацию, книгу нужно чтить, товарищи… есть тома на двадцати пяти языках, включая древнееврейский. «Что, все знаете?» — спросил взводный. «Не все, — смущенно улыбнулся Валериан, — но я же и не один пользуюсь… приезжают друзья, присылают даже запросы из Москвы за некоторыми справками…». Вот это, товарищи, моя мастерская, мой творческий метод таков, чтобы одновременно работать над несколькими акварелями, потому что схватить море в одном виде — невозможно: нужно несколько ракурсов, как при зрении насекомого, у них есть такие фасетки… Эти комнаты на втором этаже — гостевые, у меня всегда много гостей, и постановлением Крымсовета Дом поэта утвержден как общежитие литераторов, уже я передал его в собственность и сам живу, так сказать, как жилец… Сегодня вы можете тут видеть уже писателей, пока еще сезон, и если у вас будут, так сказать, вопросы…
Где было все его красноречие? Он мог быть кем угодно — живописцем, антропософом, проповедником, — но не мог быть экскурсоводом по собственному дому; для этого нужна иная мера желчности и отрешенности. Он был и не дома, и не вне, — и Даня, обернувшись, заметил, как сострадательно смотрит на все это Грэм. Вот кого время не брало — только мешки под глазами набрякли, но сенбернарского выражения собачьей грусти, столь обычного у старых пьяниц, тут не было. Обычный ястреб, только с кругами у глаз.
— Ну, собственно, вот, — закончил Вал у лестницы, задыхаясь больше обычного. — Собственно, если вопросы…
— Товарищ взводный! — спросил один приплюснутый, с узко сощуренными глазами, в которых приплясывал робкий, но уже гнусный смех: пусть не над всем, но глумиться уже можно. — Разрешите вопрос товарищу культурному писателю?
— Спрашивайте, Устименко, — холодно разрешил взводный.
— Вот… товарищ писатель, — хитренько спросил Устименко, — а расскажите, будь-любезны, о ваших идейных ошибках.
Их готовили, понял Даня. Им объяснили, что писатель старый, с идейными ошибками. Что надо, конечно, набираться культурного багажа, но отбирать только полезное, а вредное оставить. Ему мало было, что беспомощный толстяк в смешном хитоне водит его по своему дому, как по чужому. Ему надо было, чтоб он рассказал про свои ошибки.
— Разрешите, я отвечу! — внезапно вклинился Даня в это позорище. — У товарища писателя, товарищи, есть одна, но довольно существенная ошибка. Ошибка эта, товарищи, состоит в том, что товарищ писатель приглашает к себе в гости разных товарищей, но забывает им объяснить, как вести себя в гостях. А в гостях, товарищи, надо благодарить. Поблагодарим товарища Кириенко!
И приглашающее захлопал первым.
— Кстати, — подал голос Грэм, — у товарища Кириенко, как и у всех нас, довольно много ошибок. А вы, товарищ Устименко, наверное, даже пишете с ошибками — так?
— Эт верно, — усмехнулся Устименко, и по усмешке его можно было даже понадеяться, что он так себе, недурной малый, но Даня уже не покупался.
— Так вот! — назидательно сказал Грэм, воздевая длинный костлявый палец. — Чтобы разбираться в ошибках товарища Кириенко, надо знать гораздо больше, чем он. А я пока еще не встречал такого умного товарища. Разве что, может быть, вы, товарищ Устименко, когда-нибудь станете, если будете хорошо кушать и товарища взводного слушать.
Вал развел руками, словно говоря: видите, товарищи красноармейцы, с какими ядовитыми людьми приходится иметь дело. Как тут не наделать идейных ошибок.
Он пошел провожать их до причала, и с веранды отлично было видно, как он кланяется, пожимая руку взводному.
— Не было такого раньше, правда? — спросил Даня, заглядывая в каменное лицо Грэма.
— М н о г о г о раньше не было, — сказал Грэм. — Я слыхал, вашего отца высылают.
— Да. И Валю.
— Вы — с ними?
— На первое время, помогу устроиться. А потом назад в Ленинград.
— Провожу вас, — сказал Грэм, и Даня вздрогнул от радости. Горько было бы идти домой одному, хоть и вдоль любимого берега.
3— Слышали ли вы о русалках воздуха? — спросил Грэм, когда они в молчании прошли по сухой глинистой дороге до первого поворота, от которого открывался вид на долгую цепь туманных мысов — черный, серый, а дальше сплошь голубые.
— Никогда, — радостно ответил Даня, предвкушая новую сказку.
— Я тоже, — серьезно сказал Грэм, и с минуту они шли молча, так что Даня успел испугаться — вдруг он еще ничего не придумал?
— Я не могу иначе назвать это явление, — начал наконец Грэм, — но контуры его следующие. В августе этого года, сообщает лионский журнал «Aero», пилот Максим Тремаль совершал обычный тренировочный полет на своем четырехмоторном «фармане» над виноградниками близ Клеро. Тремаль — опытный пилот, известный дальностью маршрутов, перелетавший Пиренеи и повидавший д о с т а т о ч н о. На высоте двух тысяч футов он почувствовал вдруг вибрацию, подобную той, что бывает при засорении бензиновой помпы, но совершенно другой природы — как если бы его самолет, увидев н е ч т о, вместе испугался и засмеялся. Так бывает, когда мы видим опасность и понимаем вдруг, что она дружелюбна. Так начинают играть с опием… но оставим опий. Ощутив эту дрожь, какая мгновенно передалась его телу, Тремаль усилил подачу топлива специальным ключом — но дрожь усилилась, и тогда он услышал рядом с собой яркий дружелюбный смех. Он был в том слое небес, который сильней всего напоминает арабскую сказку, — жемчужное клубление, купола и минареты, и тот особый пепельный тон, какой бывает на Востоке при изнеможении жаркого дня. Рядом с ним была прозрачная женщина с распущенными волосами, совершенно такая, как на изображениях русалок, и тело ее зыбилось, колыхалось. Она манила его из кабины, и он уверял потом — когда, седой, вернулся, — что легко полетел бы за ней без помощи приспособлений, естественно, как во сне. Но сила недоверия — он по сей день проклинает ее и проклинать будет вечно, — остановила его и приковала к кабине, и он долго еще видел, как прозрачная женщина удаляется, не уменьшаясь. — Это было страшней всего, Грэм здорово придумывал такое: как же он понял, что она удаляется, если не уменьшалась? — Она росла, пока не заполнила весь горизонт, и тут исчезла; и Тремаль увидел, что отклонился от маршрута на добрых три сотни миль, промчавшихся для него стремительно, как поворот головы на окрик. А повернуло его между тем далеко, унеся на море, и лишь на последних каплях горючего дотянул он до земли, мысленно простившись со всеми. Теперь скажите мне, что вы об этом думаете.
